Ромен Гари - Спасите наши души

Единственным албанцем, чье лицо выражало беспокойство, был генерал Кочук. Багровая кожа, налитые кровью глаза, следы пены в уголках губ — он источал ненависть всеми своими порами. Это действует успокаивающе, сказал себе Старр с молчаливой улыбкой: видно, что хотя бы в одном из этих парней еще осталось что-то человеческое.

Высоко в небе, над долиной, кружили три орла или, быть может, грифа — было трудно отличить одних от других.

7.05

Они стояли у входа в «борова», вокруг уложенного на землю атомного щита; электрические провода соединяли их с оружием, и вся конструкция наводила на мысль о каком-то чудовищном аппарате для переливания смерти. Их окружали две тысячи военных; высшее албанское командование казалось спаянным в неподвижности: плечи, эполеты, груди, медали, толстые шеи и невозмутимые, торжественные, строгие лица. Первомайский парад, подумал Старр, дожидаясь, пока Каплан освободится от проводов, после чего они оба вошли внутрь «борова». Согласно плану, «мозг» находился в конце туннеля с правой стороны. Впереди них шли китайские инженеры и два албанских офицера. Когда Старр очутился в туннеле, им овладела глубокая тоска, почти нестерпимое уныние; он выругался, разозлившись на самого себя, и попытался собраться с мыслями; их предупреждали о депрессивном воздействии отходов в месте дезинтеграции; он ожидал чего-то в этом роде, но не в такой степени; его охватила тревога, граничившая с отчаянием; ему пришлось полностью мобилизовать волю, чтобы вернуть себе самообладание. Он бросил взгляд на Каплана: тому тоже было паршиво; концентрация передового топлива вокруг них была ужасающей, она соответствовала примерно полуторагодичной посмертной производительности албанского народа: сто пятнадцать тысяч духо-единиц, то есть в десять раз больше, чем выработка ГУЛАГа за пятьдесят лет. Считалось, что если не прививать иммунитет в детстве и не поддерживать в дальнейшем, то воздействие такой концентрации на психику непереносимо. Он слышал ровное глухое биение топлива в каждой части системы.

В конце туннеля один из албанских офицеров открыл дверь.

Мэй сидела на табурете неподвижно и прямо. Она махнула рукой, не поворачивая головы.

— Hello, there![50] — сказала она им.

Матье стоял перед мольбертом с кистью в руке, и Старру потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться, что он не стал жертвой очередной галлюцинации.

Матье писал икону.

Это был образ Мэй — наивный, неумелый, но трогательный в своей нежной неуклюжести. Вокруг головы — нимб, а над нимбом надпись кириллицей: СВЯТАЯ МЭЙ АЛБАНСКАЯ.

— Профессор Матье… — начал Каплан.

Матье отступил на шаг и с удовлетворением посмотрел на свое произведение.

— Это лучшее, что я сотворил в своей жизни, — сказал он. — Святая Мэй Албанская, Спасительница всех нас!

— Профессор Матье! — сделал еще одну попытку Каплан.

— Вы знаете, эти проклятые нимбы чертовски трудно писать, — продолжал Матье. — Казалось бы, пустяк, но… Погодите… Думаю, нужно добавить немного золота, вот здесь… Один штрих…

Она смотрела на него с такой любовью, что если бы любовь могла держать кисть, то получился бы шедевр, подумал Старр.

— Не шевелись, Мэй. Я должен придать нимбу еще немного блеска…

— Почему я не могу шевелиться? На мне нимба нет, так что какая разница, шевелюсь я или нет? А курить можно?

— Пока я работаю над твоим нимбом — нет. Постарайся мне немножко помочь.

— Профессор Матье! — взревел Каплан, выйдя из оцепенения. — Вы допустили ошибку!

Матье взглянул на молодого ученого, затем вновь обратил свой взгляд к иконе.

— Какую ошибку? Слишком много золота? Знаете ли, эта вещь должна распространять свет. А как бы вы стали писать нимб?

— Не могли бы вы хоть на несколько секунд перестать нас ненавидеть, профессор? — мягко спросил Старр. — Ладно, чего уж там, мы все жрем дерьмо. И вы уже не первый год по-всякому даете нам это понять. Но, оказывается, нельзя покончить с дерьмом, не покончив при этом и со всем остальным. Вы уничтожите не только дерьмо, но и красоту, профессор. Никаких больше икон. Никаких золотых нимбов. Никакой любви. В связи с этим довожу до вашего сведения, что мы связаны с гигантской кучей ядерного дерьма, и если какой-нибудь нервнобольной придурок нажмет на курок…

— Профессор Матье! — орал Каплан. — Вы допустили ошибку…

— Кто? Я? Нет. Никакой ошибки.

— Дезинтеграция духа повлечет за собой цепную реакцию!

На Матье это произвело впечатление.

— И вы проделали весь этот путь, чтобы процитировать мне слова Евангелия?

— Saint Mathieu[51], — сказала внезапно Мэй.

— ЧТО? — взорвался Каплан.

— Вы сейчас цитируете Евангелие от Матфея, — любезно пояснила ему Мэй.

Старру захотелось рассмеяться, но из горла вырвались лишь хриплые взвизги, и он умолк. Все они были одурманены этой концентрационной вселенной духа, сочившегося из каждого элемента системы, находились во власти галлюцинаций и мессианских настроений, против которых столько боролись в СССР, — это не вызывало сомнений. Однако нужно было выяснить, какую роль в этом играло передовое топливо, а какую — переработка, которой топливо подвергалось внутри каждой общественной модели — западной и «социалистической», внутри которой они сейчас находились.

— Вы совершили колоссальную ошибку, не достойную ученого вашего масштаба! — орал Каплан. — К счастью, мы вовремя вмешались! Иначе уже не осталось бы ничего из тех вещей, которые делают нас людьми.

У Матье был оскорбленный вид. Он бросил кисть.

— Послушайте, Каплан, а вы не могли бы перечислить хоть какие-нибудь вещи, «которые делают нас людьми»?

— Вот тут вы несправедливы, профессор, — дружелюбно вмешался Старр. — Вы же знаете: музеи, симфонии… В Лондоне за одну картину Мазаччо заплатили миллион долларов!

— Матье, я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать ваши метафоры! — взвыл Каплан.

— Именно это я и имею в виду, — резко парировал Матье. — Если это всего лишь метафоры, самое время спросить себя, что в нас осталось человеческого…

Вдруг они услышали вопль албанского офицера. Офицер показывал на дверь и захлебывался потоком слов.

Лицо Каплана приобрело землистый, трупный оттенок.

— Что он пытается нам сказать? — спросил Старр.

— Он говорит, чтобы мы поторапливались, — перевел Каплан. — Он не может гарантировать, что какой-нибудь неуравновешенный солдат…

Стар страшно удивился.

— Вы понимаете по-албански? С каких это пор?