Любен Дилов - Жестокий эксперимент

Берег казался знакомым и незнакомым. Наверное, они мчались к какому-нибудь курортному комплексу: еще отсыпающемуся коктейлю из солнца, моря и спиртного. Очертания строений невозможно было различить – один лишь рассеянный неоновый свет голубовато-белыми брильянтовыми иглами рассыпался над черной береговой полосой.

Ничто не ждало его на этом берегу, а скорее – никто. К чему же тогда возвращала их яхта, решившая вдруг так самовольно все переиначить? И только ли три дня прошло, на которые он зарегистрировался? В этом он не был уверен. Казалось, позади зияла целая бездна времени, и он падал в нее, вцепившись в ошалевшую от ужаса перед собственной гибелью женщину. Пожалуй, он очень верно сказал ей недавно, что море выплюнуло их, как утопленников.

Хотел ли он ее еще? Сейчас нет, но там, на маячившем своей чернотой берегу ее, может, и не будет ему хватать, так как он давно уже никого там не любил. Но, вопреки всему, эти три дня были благодатными. Любил ли он ее на самом деле? Да, когда человек спрашивает себя о чем-то с похмелья, в минуту раскаяния, это более чем глупо, так что больше никаких вопросов. Но почему он сказал «вопреки всему», скорее всего, еще не был в состоянии сказать – вопреки чему именно?

Он стоял у борта, дрожал от холода, но войти в каюту за пуловером не посмел. Но окончательно холод сковал его тогда, когда ему пришло в голову, что, войдя в каюту, он встретит неизвестно кого. Женщина, которую он назвал Альфой, но настоящего имени которой не помнил, утратила свой реальный образ в пустотах его странного беспамятства. Это была то шаловливая девчонка, скакавшая вприпрыжку по памяти его детства, то нахально ухмыляющаяся студентка, расположившаяся в первом ряду аудитории то опьяненная страстью роскошная женщина. Только глаза ее, пожалуй, были всегда одинаковыми: испуганные, заполненные непонятной, терзающей душу мукой.

Он вошел в каюту, по-прежнему неуверенный, кого именно найдет здесь сейчас, но там никого не было. Дверь в рубку стояла нараспашку, видимо, Альфа была там. Он в первую очередь открыл иллюминаторы, чтобы проветрить душную каюту, затем прошел в кухонную нишу и выбрал себе самое большое яблоко. Был голоден, но есть не хотелось. Как и после всякой попойки… А зачем перепил, черт его знает! Желудок жаждал чего-нибудь освежающего.

Альфа сидела в кресле, смотрела вдаль своими аметистовыми глазами, в которых вместе со страданием отражались отблески ветрового стекла. Она не повернулась в его сторону, только подобрала под себя босые ноги, чтобы дать ему пройти. На ней был тот дешевый пуловер, который он купил ей на пристани, и все та же мятая пестрая юбка, что и вовсе делало ее похожей на цыганку-оборванку.

Сдерживая досаду – в рубке он любил бывать один, профессор, громко откусывая яблоко, молчал, потом наконец спросил:

– Что там с туалетом было?

– Сломан, что ли? – ответила она вопросом на вопрос, не удосужившись взглянуть на него, словно боясь упустить из виду берег.

Еще нетронутый солнечными лучами, пронизывающими прятавшиеся на ночь легкие прозрачные облачка, берег тонул в ночи. Наверное, если смотреть оттуда, с берега, яхта казалась необычайно маленькой и пребывающей где-то за горизонтом, милях в десяти от берега. Именно столько и показывал радар. Компас, гироскоп и барометр хранили утреннее спокойствие.

Он потянулся к радиостанции, его какая-то желтая рука оказалась на уровне груди Альфы, обнажился и голый живот со складками. Ему стало неловко, и тем не менее он не стал одеваться и включил радиостанцию.

– Я «Птах»! Я «Птах»! – послал он позывные.

– Ясу, профессор! – почти тотчас же на удивление бодро для этого раннего часа отозвался ему один из его знакомых диспетчеров. Он всегда приветствовал его этим неизвестно как сохранившимся древнегреческим обращением проживающих на побережье греков. Не забывая при этом съязвить: «Ну и как, удалось вывести формулу гармонии мира?» Он каждый раз подтрунивал над ним из-за чудного названия яхты.

– Я намного запоздал? – У него по-прежнему было такое чувство, что они находились в море гораздо дольше, чем три дня.

– Нет проблем, – ответил диспетчер. – Возвращаешься?

– Не знаю. Но я уже в прибрежных водах. Немного погодя снова выйду на связь.

– О'кей!

Альфа по-прежнему была поглощена созерцанием берега.

– Слышала? – с намеренным безразличием и ленцой в голосе спросил он. – Нет проблем.

И снова куснул яблоко, потом протянул ей. Она покачала головой.

– Может, кофе сварить? – спросил он, но вставать не хотелось. Перед самым восходом чуть затуманенные, расплывчатые, изменчивые краски моря были особенно чарующими, и он хотел полюбоваться ими, хотя его мучило ее присутствие и неопределенность собственных чувств к ней. А с каким неистовством он еще вчера любил ее.

Что же с ними происходит?

– Здесь нет чего-нибудь покурить? – не ответив, задала она вопрос, и задала его довольно нервно.

– Ведь ты не куришь?

– Не курю, но сейчас хочется.

– Вроде бы валялась где-то в ящике пачка. А кофе принести?

– Я тебя умоляю, никакого кофе. Меня воротит при одном упоминании о еде.

– Я много вчера выпил?

– Не знаю, какая у тебя норма, – раздраженно ответила она. Он обиделся. Ведь говорил ей, что не пьет много, все рассказал о себе. Почему она ничего не помнит?

Он направился в камбуз и уже в дверях обронил: – А почему ты толкнула меня в море?

– Как это толкнула?

– Так! Взяла и толкнула.

– Тебе приснилось! – ответила она и только теперь посмотрела на него, и посмотрела, как ему показалось, с презрением.

– Может быть. Но сон-то в руку! – намекнул он на ее плохое поведение.

И спрыгнул с лестнички в каюту, чтобы не слышать ответа на свой упрек. А когда вернулся с сигаретами и спичками, она заявила:

– Зачем ты купил эти дурацкие сигареты?

– А что в них дурацкого?

– Безникотиновые.

– Я не разбираюсь в них. Увидел однажды в киоске и купил. «Мемфис». В городе Мемфисе придумали бога, имя которого носит моя яхта. Как видишь, порой от снобизма тоже есть польза.

Пачка была запечатана, но, поскольку провалялась на яхте примерно год, отсырела. Альфа с трудом раскурила сигарету.

До сих пор он не видел ее курящей. Что-то цыганское было и в смуглости ее кожи, и в наряде, и в желании курить, и в мрачном иррациональном беспокойстве, которое это племя проносило сквозь века и тысячелетия… Итак, цыганка, которая несколько дней удерживалась от курения, чтобы понравиться ему и чтобы он не ощущал запаха табака, когда они целовались.

И тем не менее он был благодарен ей за все.

– Что будем сейчас делать? – в перерывах между затяжками спросила Альфа.