София Кульбицкая - Каникулы совести

— Извините, Анатолий Витальевич, но я вынужден временно арестовать вас.

Последующие три дня почти полностью тонут в каком-то вязком мареве. Я так никогда и не узнал, что со мной случилось: постигла ли мой организм какая-то незадача вроде спазма сосудов — или мне просто вкололи что-то для профилактики. Наверное, всё-таки второе, потому что состояние было весьма необычное: то ли глубокий транс, то ли полусон, — а временами я и вовсе проваливался в какую-то розовую хмарь и напрочь переставал что-либо соображать.

Был ли кто-нибудь рядом со мной — или я большую часть времени пребывал в одиночестве? Не знаю. Помню только боль, страшную боль об Альберте, не заглушаемую ничем. И один отчётливый момент, невесть как всплывший сквозь толщу бессознательности: я с силой, монотонно бьюсь головой о белую стену. И кто-то старший, сильный и мудрый отечески обнимает меня сзади за плечи — и шепчет на ухо: «Не расстраивайтесь вы так. По-хорошему-то, Альберт умер шестьдесят пять лет тому назад». Сквозь пелену горя, вины и отчаяния я скорее инстинктом, чем разумом ощутил верность и глубину этих слов.

На четвёртый день я пришёл в себя и огляделся.

Помещение было странно знакомо. Оказалось, меня держат в бункере Альберта, кажется даже, в той самой комнате — только теперь здесь, кроме стола и несгораемого шкафа, стояла ещё и кровать. На ней я, по-видимому, всё это время спал. А на столе оказался подносик с комплексным обедом — значит, я ещё и ел. Из этого логически вытекало наличие где-то поблизости параши. Её я не обнаружил, правда, в углу за шторкой обнаружилась потайная дверца, украшенная двумя нулями.

Удивительно, но, как только я осознал всё это, смутный осадок боли и отчаяния, всё ещё лежавший где-то на дне моей души, моментально куда-то улетучился, словно и не бывало, — я теперь и сам не понимал, как мог так остро переживать случившееся. Осталось только одно — эгоистическое, животное желание немедленно выйти из этой душной подземной камеры. Я почти физически страдал от недостатка солнечного света, воздуха и простора.

Почувствовав, что на меня вот-вот накатит приступ клаустрофобии, я резво подскочил к металлической двери — и со всех сил забарабанил по ней кулаками и мысками невесть как оказавшихся на мне сандалет.

К моему приятному удивлению — ибо я вовсе не рассчитывал на столь скорый успех — дверь почти тотчас же распахнулась и в комнату вошёл представительный Павел Андреевич с пластиковым чемоданчиком в руке, в сопровождении двух индифферентных охранников — белого и мулата. Наш доктор. Он снова был предупредителен и мил, участливо улыбался — и даже подшучивал надо мной, будто ничего и не случилось. Пощупав мне пульс, осмотрев язык и белки глаз, он резюмировал: — Ну, кажется, пора и на выписку! — таким тоном, что я почти на самом деле поверил, что меня держали здесь только из-за постигшего меня нервного расстройства.

Но так или иначе, а я снова был свободен.

Правда, было не совсем ясно, что делать с этой свободой. Когда я, набравшись храбрости, ненавязчиво поинтересовался, не подбросит ли меня кто-нибудь в город, мне столь же вежливо ответили, что, дескать, никого из шофёров сейчас нет на месте, — из чего, если хорошенько призадуматься, следовали весьма печальные выводы. Зато меня поставили в известность, что все дачные блага, включая метрдотеля и бар, по-прежнему в моём распоряжении. Очевидно, Кострецкий не забыл оставить им на этот счёт соответствующие указания. Очень мило.

Я чуть было не спросил, где он сам, но вовремя опомнился. Конечно же, никакого Кострецкого сейчас на Даче быть не могло. В стране, скорее всего, объявили чрезвычайное положение, возможно даже, государственный переворот, — и ему было не до меня, любимого.

Я торкнулся было в Сеть, надеясь узнать какие-нибудь подробности, — но та, естественно, оказалась отключена. Значит, я был прав, я всё ещё под арестом. Что, впрочем, и не удивительно.

Куда более странным казалось мне то, что я до сих пор жив. Полезен Кострецкому я быть уже не мог, скорее, опасен, — а в то, что он за суетой забыл отдать нужное указание своим людям, я как-то не очень верил. Равно как и в его внезапно проснувшуюся сентиментальность. Кольнула неприятная, но вполне логичная мысль, уж не бережёт ли он меня, чтобы чуть позже устроить надо мной громкое, показательное судилище, а затем и не менее показательную казнь.

Это было бы грустно. Тем более, что я, возможно, пострадал бы ни за что. Я ведь вовсе не был уверен, что гибель Альберта — дело моих рук, а, точнее, моего ума, что мне действительно удалось раскрутить какой-то хитрый винт в его заколдованном мозгу. Вам, возможно, покажется это смешным, но я сильно подозревал, что мы с ним попросту пали жертвой досадного совпадения. Вот только объяснить это рыдающей, негодующей, разъярённой толпе я вряд ли успею.

Впрочем, все эти проблемы занимали меня не более минуты. То ли из-за остатков снотворного в крови, то ли просто из-за всего пережитого мной владела какая-то апатия — мне просто лень было думать как о собственной судьбе, так и о судьбе государства. Тем более, что все возможности выбора я давно исчерпал, — и теперь от меня всё равно уже ничего не зависело.

Я решил не ерепениться и плыть по течению.

Спустившись вниз, я взял стоявший на террасе шезлонг и вынес его на лужайку. Погода стояла мягкая, не слишком жаркая, солнышко приятно припекало — было где-то около полудня. Я полулежал с полузакрытыми глазами, наслаждаясь ощущением лета — возможно, последнего в моей жизни, — и давно не испытанного покоя. Иногда я лениво приподнимал веки и рассеянно взглядывал — то на медленно плывущие в небе облака, то на стройные ряды голубоватых туй, то на траву, в которой запуталась ярко-алое, не виданное мною с детства диво — божья коровка.

Но, похоже, судьбе не было угодно, чтобы я вдосталь отдохнул.

В самый разгар моего визуального пиршества (на чистом клочке неба невесть откуда возникла и закружилась в медленном танце стая белоснежных голубей) кто-то неслышно и неожиданно подкрался ко мне сзади — и с тихим смешком накрыл глаза тёплыми ладонями. Прикосновение ласковое, не враждебное. Она могла бы и не спрашивать: «Кто?» — я узнал бы по одному запаху. Да и некому больше. Вот только я был уже не тот «я», что неделю назад, — поэтому ничего не ответил, а спокойно ждал, когда она потеряет терпение и сама предстанет пред мои очи.

Но, когда это, наконец, случилось, я от неожиданности чуть не вывалился из шезлонга.

Она и не она. Совсем другая. Я сначала даже не сообразил, в чём перемена. Просто её лицо поразило и даже напугало меня необычной, дерзкой, вызывающей красотой. Лишь секунду спустя, придя в себя, я понял, в чём дело — она была накрашена. Ярко, грубо, почти вульгарно — алый рот, частокол угольных ресниц, чёрные стрелки под глазами. Выражение лица надменное, почти наглое. Наверное, такой она была, когда сшибала призовые места на конкурсах и, как их там, кастингах.