Борис Юдин - Город, который сошел с ума

– А зачем ей знать? – искренне удивился Константин. – Она же учить будет. А в наших школах на всех уроках учат одному – как правильно Город любить.

Васильев улыбнулся:

– Вот тебе, Константин, трояк. Купи себе дюжину пирожных.

– Чёртову? – обрадовался Константин.

– Чёртову. – подтвердил Васильев и поднялся. – Пойдём вместе. Мне надо чемоданы из камеры хранения забрать.

На вокзале под недреманым оком дежурного милиционера Васильев открыл дверцу своей ячейки и удивился – там стоял только один чемодан. Он постоял немного и махнул рукой милиционеру, который и без того с любопытством поглядывал на Васильева.

– Что случилось, гражданин? – козырнул милиционер.

– Да вот, чемодан один пропал, – объяснился Васильев. – Вчера ставил два чемодана. А сегодня открыл – стоит только один.

– Что у Вас было в пропавшем чемодане? – милиционер был строг и деловит.

– Вещи разные… подарки… сувениры… – стал вспоминать Васильев. – Я, собственно, из Америки приехал погостить…

– Всё ясно! – обрадовался страж порядка. – Никто у Вас ничего не воровал.

Чемодан Ваш сам собой исчез. Потому что нашему человеку и даром не нужны заграничные шмотки.

Милиционер ещё раз козырнул и пошёл в центр зала, а Васильев с уцелевшим чемоданом домой.

Дома Васильева встретил домовой Константин. Бисквитные крошки запутались в его бороде, но домовой был счастлив.

– Тут я тебе оставил кусочек. – сказал он Васильеву, довольно икнув. – Смотри не съешь случайно. Я завтра приду и проверю.

И тут зазвонил телефон. Васильев поднял трубку и услышал, позабытый уже, голос Ники Воскресенской:

– Олег! Если ты забыл, что у меня сегодня сдача «Трёх сестёр», то я тебя сожру. Вместе с ботинками. Только попробуй не придти! И бутылку прихвати – потом посидим, как белые люди.

– Ты что, мать? – неискренне удивился Васильев. – Как можно такое забыть? Конечно же приду.

– В люди пойдёшь – переодеться не забудь. – напомнил Константин. – А то оделся, как ковбой буржуйский.

– На себя посмотри. – парировал Васильев. – Валенки зачем обул?

– Валенки – это национальная русская обувь. – надулся Константин. – Они, между прочим, для тепла придуманы. Ну, я пошёл тогда, раз ты такой. Кошку не забудь покормить.

Константин ушёл. И тут же появилась и стала тереться о Васильевские ноги кошка Милка. Васильев обрадовался так, что даже слеза навернулась. Он покрошил Милке колбаски, налил молока и двинулся в ванную. Горячей воды не было. Выбрившись, Васильев принял холодный душ. И это оказалось не так уж и страшно.

Порывшись в шкафу, Васильев одел серый костюм, белую рубашку и красный в серую полоску галстук. Потом уложил в саквояж литровую бутыль Смирновской водки, чудом оставшейся в чемодане, велел кошке Милке хорошо себя вести, и пошёл в театр.

– Любите ли вы театр так, как люблю его я? – вопрошал неистовый Виссарион, обращаясь к читателям «Современника». Не знаю, что ему ответили его читатели, но если бы он задал бы такой странный вопрос городам, то ответ был бы короток и ясен:

– А как же! – сказали бы столицы.

Ещё бы! Им по статусу положено. В них ведь не только Столы, называемые министерствами и ведомствами, расположены, но и сотни лиц бьются в уличном лабиринте, играя свои роли. На то и Столица, чтобы лица эти были покрыты слоем грима и казались бы красивей, значительней, богаче, удачливей, чем на самом деле. Москва, она ведь потому Москва, что людей без масок в ней просто нет. Они в ней не выживают.

Поэтому в Престольной и живут шестьдесят девять театров. А это пусть не на много, но всё же больше, чем в Париже. Санкт – Петербург, находящийся в постоянной войне с Москвой за возвращение былого столичного статуса, напрягся и породил на один театр больше, чем в сопернице. Но в этой странной гонке всех уложил Нью – Йорк, который нагло называет сам себя Столицей мира. Тридцать восемь Бродвейских и двести иных театров сделали его недосягаемым для соперников.

Это ж страшно подумать! Сорок тысяч человек в Нью – Йорке не только называют сами себя артистами, но и состоят в различных актёрских профсоюзах. А ведь могли бы пользу приносить.

Но это в столицах.

А маленькие города театры не любят. Потому что одно от них беспокойство. Мало ли что?.. И приходится органы всякие специальные создавать для соответствующего идеологического контроля.

И самое главное в этой нелюбви к театру – это то, что апаратчики, – лицедеи по натуре и по профессии, – опасаются, что вдруг кто – то сумеет притвориться лучше, чем они.

Может быть именно поэтому провинциальные города недолюбливают театр. И это странно, потому что театры обожают свои города и носят их имена с той же гордостью, как нелюбимая жена носит фамилию мужа. И не только театры, но и вся, так называемая, творческая интеллигенция, как столичная, так и провинциальная. Художники переносят родные города на свои холсты, поэты пишут восторженные стихи, а композиторы не менее восторженную музыку. И иногда у них это даже получается. Феномен Арбата, который воспел Окуджава – это уже из области фантастики. Ну, обычная маленькая Московская улочка. Таких не только в столичных, но и в провинциальных городах пруд пруди. А вот, смотри ты! Запел под гитару негромко пожилой, скромный человек – и страна подхватила: «…батяня, комбат! За нами Россия, Москва и Арбат… «. А не будь Шагала, кто бы в мире, кроме географов, знал, что есть такой город Витебск?

Да… Что уж говорить?..

Город, как положено, с подозрением относился ко всякой интеллигенции, не говоря уже о творческой, и театр не любил. Не любил, но терпел. Так терпит дама прыщик на интимном месте – и беспокойство, и выдавить больно.

Правда, Город несколько раз выдавливал свои театры за свои пределы. Но только, казалось, избавился, как созревающие девчонки тут же организовывали некое подобие театра и начинали разыгрывать душещипательные сценки для родителей и будущих женихов.

И вот, – хорошо это или плохо – не знаю, – Город смирился. И завёл себе очередную труппу.

Васильев шёл на премьеру и вспоминал Бунинские строки: «… я все больше убеждался, что талантливость большинства актеров и актрис есть только их наилучшее по сравнению с другими умение быть пошлыми… за одно то, как актер произносит слово «аромат» —»а-ро-мат!» —я готов задушить его!»

Васильев, идя по пыльному тротуару, и так и сяк поворачивал эту фразу и получал от этого несказанное удовольствие.

С таким вот хорошим настроением зашёл Васильев в книжный магазинчик, убедился, что новых книг не было и не будет, и только, когда вышел, с ужасом вспомнил, что он тоже актёр, что на работе он уже восстановлен, и что уже завтра ему нужно будет комментировать по радио Первомайскую демонстрацию.