Сергей Кузнецов - Живые и взрослые

И Ника перестает плакать, поднимает глаза, смотрит на Гошу и говорит:

— Тогда я сама, — а потом протягивает руку Марине, и та бережно, даже нежно кладет ей в ладонь серебристый пистолет.

Пока Федор и Ника пытаются наложить лубок на поломанную Гошину руку, Лева подходит к Марине. Она переоделась, кое-как вытерев лицо старой рубашкой, и теперь стоит, не зная, куда деть окровавленный комок.

— Давай сожжем, от греха подальше, — предлагает Лева.

На мгновение огонь окрашивается зеленым, выхлоп черного дыма взлетает к небу.

— Ты как? — спрашивает Лева.

— Я нормально, — отвечает Марина, но голос у нее дрожит, а лицо такое бледное, что Лева словно впервые видит — какие у Марины голубые глаза. Как проблеск неба среди облаков.

И вдруг Леве становится неважно — быстро ли он бежал, мог ли он спасти Зиночку, что за всю свою жизнь он сделал не так. Лева смотрит в голубые Маринины глаза и говорит:

— Ты ведь нас всех спасла, ты понимаешь?

Марина качает головой.

— Я очень напугалась, — говорит она.

Они заходят в ближайший барак, в первую же открытую дверь, в сумрак длинной полуразвалившейся избы. Марина садится на корточки, и даже в полутьме Лева видит, что ее трясет.

— Я очень напугалась, — повторяет она, — гораздо больше, чем там, в доме. Мы тогда были все вместе и я…

— Ты была главная, — говорит Лева.

— Ну да, главная, — усмехается Марина, — приказы раздавала, чтобы самой не бояться. Тоже мне — главная! Скажи еще — старшая! Помнишь, как я на Зиночку сегодня наорала?

Маринин голос снова дрожит.

— Я думаю, она тебя простила, — говорит Лева, а сам думает: «Не могу же я сказать: „Какая ты была при этом красивая!“ — хотя это и правда».

— Не знаю, — отвечает Марина, — вон Ника считает: она просто хотела уйти, не быть больше живой. Из-за ДэДэ. Подумать только. Представляешь: она любила ДэДэ, а мне жизнь спасла. Жизнь спасла, а я ее презирала. Знаешь, как стыдно!

Лева тоже опускается на корточки. В полутьме кажется: Маринины руки светятся каким-то матовым сиянием. Может, это потому, что она сейчас такая бледная?

— Ты знаешь, я сначала почти не испугалась, — вдруг говорит Марина, — ну, заорала, побежала, думаю еще — палка есть, буду отбиваться, до рюкзака добегу, пистолеты возьму… если бы эти двое из-за угла не выскочили — я бы успела, точно. Я же хорошо бегаю!

— Я — нет, — говорит Лева, — я вот не успел.

— Ты просто был далеко, — говорит Марина, — тут никто бы не успел, даже Гоша.

— Если бы Федор вернулся чуть раньше, ничего бы не случилось, — говорит Лева.

— Или если бы Гоша с Никой не полезли на вышку. Или если бы я осталась у костра. Или если бы бежала побыстрей.

— Ты бежала как могла, — говорит Лева, — главное — ты не испугалась.

— Это я сначала не испугалась, — говорит Марина, — а потом про Майка вспомнила.

— Почему — про Майка? — удивляется Лева.

— Ну да, ты же не знаешь. Он мне в доме, в последний раз, в любви признался. Когда мы стояли там… в темноте… никто нас не видел. Он меня вроде как обнял и потом поцеловал. Сказал, что я самая красивая и все такое.

Леве неприятно это слышать. Майк же мертвый, хороший мертвый, но все равно… как он мог поцеловать Марину? Как Марина могла с ним целоваться?

Целоваться с мертвым — это все равно что самой стать мертвой на время.

— А ты? — спрашивает он.

— А что я? — отвечает Марина. — Я никогда не целовалась раньше… с девочками в шутку в летнем лагере не считается, да? Ну… я тоже поцеловалась.

— И больше вы никогда не виделись?

— А как бы мы увиделись? Он мне знаешь, что сказал, когда прощался? Что мертвым нельзя любить живых — потому что у мертвых нет времени. Я вырасту, а он навсегда останется пятнадцатилетним.

— Ну да, в самом деле, — потеряно кивнул Лева, — я не подумал даже.

— И, знаешь, сегодня, когда я от этих бежала… я вдруг это все вспомнила. Подумала, что если не убегу — тоже останусь навсегда вот такой, как сейчас.

— Была бы с Майком почти одного возраста, — говорит Лева.

— И я вдруг поняла — я не хочу. Мертвой быть не хочу, даже если при этом с Майком встречаться — все равно не хочу. Я же ничего еще не успела. Ни школу закончить, ни мужа там, ни детей… И вот тут-то я и напугалась — как всё это поняла. И я подумала: если убегу — буду совсем по-другому жить.

— Это как? — спрашивает Лева, но тут распахивается дверь, на них падают Гоша и Ника, следом вбегает Федор и кричит:

— Баррикадируйте дверь, идиоты! Баррикадируйте дверь!

За спиной всхлипывает Ника, рядом бормочет Федор: «Эти еще откуда, на хрен, взялись? Что за хрень, вашу мать!» — а Лева смотрит в узкую щель между рассохшихся бревен и видит: они приближаются. Выходят из соседних бараков, поворачивают из-за углов, вязнут ногами в густом мху.

Они приближаются.

Их много, очень много — наверное, полсотни.

Маленькие девочки в трогательных, давно вышедших из моды детских платьях. В полуспущенных рваных гольфах. В атласных, протертых до дыр туфельках. С лентами в спутанных волосах.

Они сжимают в руках кукол, плюшевых медведей, одноухих зайцев — свои самые любимые игрушки.

Игрушки, которые не покинули своих хозяев даже после смерти.

Они приближаются. Ближе, ближе, ближе…

И вместе с ними приближается запах — душный, трупный, одуряющий запах. Леве хочется заткнуть нос, отвернуться, бежать — нет, нельзя. Нельзя бежать, некуда бежать — Ника здесь, Марина и Гоша, все они вместе, как тогда, в заброшенном доме.

Но теперь никакой Ард Алурин не появится, чтобы их спасти.

Марина тоже чувствует запах — и еле слышно говорит:

— Это фульчи.

— Фульчи, фульчи, мать их, — повторяет Федор, — откуда они-то взялись? Кто, чтоб ему, проворонил?

— Что мы будем делать? — спрашивает Марина. — У меня в рюкзаке еще коробка патронов, но рюкзак — он у костра остался, мы не добежим.

— Много патронов-то? — спрашивает Федор.

— На две обоймы, — отвечает Гоша.

— Всех не уложим, но хоть отпугнем, — говорит Федор, — а потом придумаем что-нибудь.

Охотник внимательно оглядывает ребят и подзывает к себе Леву.

— Эй, очкарик, из ружья стрелять умеешь?

— Умею, — говорит Лева, — я в тире пару раз стрелял.

— Дайте мне, — говорит Гоша, — я отлично стреляю, знаете, в самое яблочко попадаю!

— Куда тебе! — говорит Федор. — Как ты с рукой своей стрелять будешь?

В самом деле: Гошина правая рука плотно зажата между двух перебинтованных дощечек. Ни спуск нажать, ни даже прицелиться как следует.