Владислав Задорожный - Защита от дурака

Я взял ручку и быстро подписался: «Бажан».

— Бажан?! — невольно вскрикнул секретарь.

Я улыбнулся, глядя на его смущенное лицо.

— Но кто же вы теперь?

— Бажан.

— Президент? Владыка? Первый из Равных?

— Просто Бажан.

Секретарь вдруг переменился — последние признаки скованности сбежали с его лица. Он произнес, расцветая в улыбке:

— Какое прекрасное имя! Нет, какая прекрасная должность! Какой чин — Бажан!

Я еще раз бросил взгляд на указ. И снова взялся за ручку и быстро исправил дату: заменив «после» предлогом «к».

Секретарь задумался, оценивая поправку. Зная, что так же будут замысливаться миллионы планетян, я пояснил:

— Духовная Революция — это не всеобщая грамотность, не миллиардные тиражи книг, даже не миллионы поэм и афоризмов, это гораздо сложнее и — главное — это впереди. Мы с одышкой поднимаемся вверх по лестнице. Выше и выше. К недостижимому совершенству. Это бесконечная лестница. Прежде мы удалялись от Духовной Революции. Но Духовная Революция — это то, что впереди, никогда не плетется сзади! Впрочем, я еще кое-что забыл.

Я размашисто написал на полях: «Вменяется в обязанность — слушать музыку». Потом разозлился на себя и перечеркнул фразу, исправив ее на другую: «Тот, кто хочет, может беспрепятственно слушать музыку».

Помню, сразу после этого ко мне ввалился Чунча. Он выздоровел еще раньше меня, но я его не призвал к себе. Теперь мое окружение составляли надежные агломераты — я вызволил из тюрьмы Примечание, освободил Фашку, позвал Бачи и Начи, Брида, многих-многих других отличных планетян, которых я ранее несправедливо репрессировал.

Чунча вошел по привычке без стука. Я внутренне свернулся в клубок, выставив наружу колючки. Но Чунча весело улыбался, как ни в чем не бывало.

— Бажан, — сказал он, легко распрощавшись с обращением «Мой Президент», — я к вашим услугам. Мне очень приятно, что вы осознали ошибочность своего прежнего курса. Давайте исправлять положение вместе.

Я прожил долгую и серьезную жизнь, но все еще есть мне чему удивляться.

— Милейший Чунча, — брезгливо ответил я, — что за жизнь вы прожили? В юности малевали картины за бездарностей. Потом насмехались над Защитой, по-своему любя — лишь вам уютно было под ней. Потом возлюбили Преображение, по-своему ненавидя его, — вам просто нравились всяческие пертурбации в обществе. Крушить — так крушить. Строить — так строить. Что за беспринципность? Вы считаете это достойным художественно одаренной натуры поведением? С 999 президентами вы находились в превосходнейших отношениях; поругивая Диона; с Пимом и любомудром — вы дружили; со мной плели заговор против них; со мной — вели зодовский террор, теперь вы готовы раздурачивать планету…

— Художнику плевать на внешние перемены. Он меняется только изнутри.

— Верно. Вы уже переродились внутри себя — до неузнаваемости. Вы начинали свой путь благородным ироничным юношей — и вот уже перед нами прожженный циник.

— Оставьте свою дешевую иронию, уж она воистину больше пристала пылкому юноше. Художник свободен от пут режимов и времени. Он шествует, радуясь любым событиям, он рисует. Он боится лишь одного — отсутствия событий.

— Это ложь. Именно художники, представители иных искусств и труженики неспешной мысли, должны давать определения, названия и толкования тому, что политики не успевают разглядеть за своими ежепопыточными хлопотами. Политики только создают для творчества условия. Или препятствия. Ведь цель цивилизации — творчество. И научное — тоже.

— Мой Бажан, вы-то и сами не лыком шиты. То млели от Защиты, то охраняли ее, то поносили, то бунтовали, то…

Он по-своему прав. Ибо кто ведает, где находится та грань, перейдя которую, даже глубоко раскаявшийся в содеянном утрачивает надежду на снисхождение, на забвение ошибок прошлого?

Тысячи моих злодеяний промелькнули в памяти. Но я же всегда был искренен в своих заблуждениях, принципиален каждую минуту жизни, мое поведение изменялось в зависимости от внутренней работы ума, — разлюбив что-нибудь и осознав это, я уже… Нет, так было не всегда… Эх, как все запутано… И надо продираться сквозь этот лес, надо!..

Бачи, подойдя, стал рядом.

— Как ни странно, — продолжал я мыслить вслух, теперь я не боюсь ничего и никого, я целиком открыт для агломератов — именно сейчас, после стольких ступеней борьбы с фетишизацией Глупости, с обожествлением Глупости в образе Дурака, когда Агломерацией косвенно правил Дурак — ибо все усилия направлены были на борьбу с ним, — только сейчас я отчетливо понимаю: все беды от глупости. Даже умнейший делает глупости — потому что не знает отдаленных результатов своих свершений. Он просчитывает лежащие на поверхности положительные результаты, что там дальше, в мареве будущего — может, отдаленные недобрые последствия? Не угадать и не предречь.

— Ты, Бажан, боролся не с «обожествлением Глупости», ты боролся лишь с одной из глупостей — глупостью все списывать на глупость.

— И вот — пришел к списыванию всего на глупость!.. Нет, я ничего не списываю. Надо бороться с глупостью, а не заниматься самобичеванием бумажной веревочкой.

Я пригласил гостей в шиману.

По пути к Оплоту состоялся большой разговор с гостями. Мне и из прежних бесед были известны не слишком радужные настроения, но я все же не отчаивался найти с ними общий язык.

Землян было двое — Командир и еще один, державшийся в тени, лишь помаргивая левым глазом, украшенным большим бельмом.

— Завтра вы возвращаетесь на Землю, — обратился я к ним. — Что дал вам контакт с нашей древней цивилизацией?

— Да, ваша старушка кой-чем порадовала нас, — ответил Командир. — Мы с вашего разрешения увозим одну шиману с кучером — скопируем на Земле. Очень любопытные шиманы — без колес, топливо из воздуха, и этот фантастический кучер!

— А еще что?

— Вот и все. Надо сказать, мы ожидали увидеть здесь суперцивилизацию, а вы — так себе. Кроме шиман и взять-то нечего на заметку. Хоть бы двигатель, развивающий скорость света или какая-нибудь штучка, чтобы планеты перемещать… — Он не церемонился, полагая, что наше длительное знакомство уже позволяет это.

— Как? Неужели кроме шиманы ничего? — удивился я.

— А что еще?

— Но наш трагический опыт…

— У нас и своего трагического опыта хватает.

— Значит, мало, если чужим пренебрегаете… У вас что — Дураков нет?

— Разумеется, нет. Разве мы смогли бы в космос летать, кабы глупыми были?

— Сильный аргумент — про космос, — в задумчивой рассеянности сказал я, не без презрительной улыбки. Мы слишком разнимся, чтобы бесцельно спорить. — Надеюсь перед отлетом еще свидимся… Кстати, о достижениях. Несколько пролетов назад наша планета находилась в другой галактике. Теперь мы здесь, возле оранжевого солнца. И поверьте, это не играет никакой роли — умеем мы двигать планеты или нет, это не имеет ни малейшего отношения к оценке развития цивилизации. Это всего-навсего техника, ремесло, а жизнь — жизнь идет сама по себе. Мы переменили место в галактике, но сами-то прежними остались. А движение, прогресс — это сменить себя на другого, лучшего. Шимана на колесах или без, с кучером ли — экий все вздор…