Федор Метлицкий - Остров гуннов

Откуда системе было знать о другой форме правления, кроме извечно данной их жестоким божеством и преданием? Это независимо от власти. То, что называется «самоцензурой», не что иное, как страх и незнание другого способа спасти себя. Вершина пирамиды власти тоже не знала, как иначе воздействовать на угрозу хаоса.

Я был уверен, что власть не сознавая идет в сторону саморазрушения, в странной непредсказуемости победителя, взявшего в плен множество рабов. С непонятной мне римской решительностью спалить гнезда недоброжелательства до золы на земле, чтобы стало жутко подданным.

На очередном вечере элиты меня встретили враждебно. Там оживленно переговаривались.

– Их была всего тысяча, по подсчетам атаманского приказа.

– Неправда, десятки тысяч!

Щетинистый купец, строитель дворцов, хмыкнул.

– И нищо друго няма? А революция?

Равноудаленный Либерал успокоил его:

– Не волнуйся. Гиксосы после своей революции тут же сделали ее товаром. Сейчас у них на всех этикетках – революционные лозунги.

– Защо собирались? – подыграл его соратник за столом.

Я не хотел бесполезной словесной драки.

– Сто тысяч добрых людей. Нормальные, открытые лица.

– Подкапываете основы.

– Если их можно подорвать, то что это за основы?

Купец яростно заиграл глазами.

– Проезжал у толпы на колеснице. Некий угрожающе надвинулся. Те враждебни, агрессивни!

Савел ядовито оглядел всех.

– Конечно, увидели боязливо выглядывающего из расписной коляски жирного ростовщика. Какая тут радость!

У купца остановились глаза.

– А ти… Сам страхливец пред тях.

– Дело не в страхе, – серьезно сказал Савел. – Нашими древними королями всегда владело беспокойство: желание новых просторов земли, обладания лежащим рядом чужим богатством, господство над массой, или страх, что свергнут и обезглавят. И всегда вызывали возбуждение, ненависть, бунты и революции, ибо кому понравится, если изо рта вынут последний кусок. А Конфуций говорил: надо уважать воду, ибо корабль может и опрокинуться. Лучше не доводить до зависти, голодной смерти. Ничего такого не делать. Затаиться. Быть равнодушным.

– Особенно тебе нравится равнодушие, – сказал я, пойманный враждебным окружением.

– Не в том смысле! Наш-то Бог гневается, требует праведности, он жесток. Примиряет все противоречия только на небе, как третья сила. Старики говорили, есть похожий на наш остров, где исповедуют Дао. Мудрецы этой школы рассматривали вопрос: есть ли у курицы третья нога? Ведь что-то движет ею, дает равновесие. Их третья сила – на земле, равнодушная и примиряющая все – Дао. Природа, небо и земля бесстрастны.

Его последним увлечением стал даосизм.

Я процитировал:

– Человек так же отделен от себя, как тепло родного дома от ледяного духа казармы.

Либерал довольно оглянулся на меня.

– Гегель! Вот и пришелец согласен со мной.

– Не мы, а они, – ткнул в меня пальцем купец.

– Жители того острова любят порядок, ритуал, – жестко стоял на своем Савел. – Тщательно возделывают свои клочки земли. Их герой – благородный человек. А вы сорите и гадите везде, ничего вам не жаль – племя кочевников.

Купец торжествующе сказал:

– Где ти откопал тези древние поучения? Не е нашего Бога. Те как мы. Усмехаются един другу, а чуть оборотишься – нож в горб!

Летописец мягко возразил:

– Учение островной страны Ямато подкапывает наше понимание исторической судьбы. Поиска моральных истин. Това – наша религия.

Савел продолжал:

– У каждой культуры свои недостатки. Это учение умиротворения, а не завоеваний. Считаю, что протест раскачивает корабль.

– Говори прямо, – упрямо бросил я во враждебную толпу. – Мы не на позоре.

Либерал сказал, помешивая угли в камине изящной кочергой:

– Всегда бывают противоположности – непримиримые пары. Если я становлюсь богатым, то всегда жду, когда его отнимут, и должен ощетиниться пушками. Даже самое близкое отделено от нас непроходимым порогом, и такой несводимостью своего в чужом живет всякая жизнь.

– Песок и камни безмолвствуют, – загадочно сказал Савел, – и тем ласкают глаз.

Я не мог вынести пустоты вокруг.

– Я рассказывал вам о космонавтах, ступивших на Луну. Это не сказка. Только полет в космическую новизну может соединить нас, как космонавтов, которые после выхода в космос навсегда становятся братьями. И мы станем братьями, будь то гунн или гиксос. Нравственность – в новизне, которую разделяешь с другими.

– Думаешь, мы можем полететь в небо, и за его пределы? – усмехнулся Либерал.

– Я думаю, что вся история стремится за горизонт.

– А как же беспрерывные драки с доисторических времен?

– Это результат слепоты человечества.

– Воздаяние за прежние деяния, – добавил Савел. – Упадок наций.

– Мы ограничены – увечьем, как слепоглухонемые, или временем, – добродушно сказал Либерал. – Я вот хочу любить молодую, но через время не перескочишь.

Купец мирно сказал мне:

– Хайде, хайде, протестуй. А ние будем использовать результаты. Да, на твоих костях.

Мое любопытство к такому типу траты сил уже не пробуждалось.

На выходе Либерал, бережно надевая модный армяк со стразами, сказал:

– Орган расследований подал на вас в Священное судилище. Советую очень серьезно подготовиться.

Многие наши сторонники во время репрессий отошли от нас. Либерал, равноудаленный олигарх, по-прежнему помогал нам, но уже скрытно. Мой приятель Савел, показавший на его «позоре» независимое шествие нейтрально, тоже превратился в осторожного властителя обывательских дум, не высовывался, хотя его новые убеждения точно ложились на изменения общественных процессов. Хотя старался не вредить нам.

Все терпели разгул «песьих голов», как неизбежное зло плохой погоды. Внутри пробуждалась жаба страха за свое положение и собственность. Это стало дороже свободы. Боязнь, что в случае чего кинут даже свои, и никто не встанет на защиту

Меня держала только любовь Аспазии и расположение кучки единомышленников. И не хотелось настолько вырваться из среды, чтобы, как Иисуса, распяли на кресте, пусть и в будущем от этой судьбы разовьется новая религия нравственности. Я могу вилять, но не предаю близких. Больше всего боялся, чтобы не погибли те, кто ценил меня.

Стали исчезать наши сторонники, неразумно отбросившие страхи на независимом вече. Из Свободной зоны их вырывали по одному. Ощутив так близко опасность, я перестал заниматься «самокопанием». Как будто все стало ясно, где близкие, а где жаждущие нас уничтожить.

Теперь я постоянно жил с тягостным ощущением топора над головой. Наше дело стало карточным домиком в огромном процессе разрушения, он вот-вот рухнет.