Федор Метлицкий - Остров гуннов

Спокойнее, нельзя поддаваться на провокации!

Старейшина в президиуме подтвердил:

– Да, с этим разобрались. Материалы подаются в суд.

– Как разобрались! – закричал я сиплым голосом. – Еще не начинали.

Старейшина, не обратив внимания, забыл свой загадочный тон и с неподдельным интересом спросил:

– Как вам взбрело в голову, что познающий себя может изменить мир?

Атаман с усилием повернул неподвижную шею.

– Демонское вселение может украсть наши умове.

Я не удостоил их ответом. Эдик, смотревший с величайшим удивлением, вмешался:

– Это выход из сна разума в поэзию. А движет миром – поэзия!

В зале грохнул смех, некоторые депутаты даже вытирали слезы. Мы ухнули в чудовищную темную бездну предустановленного порядка, лишенного каких-либо сантиментов. Мы казались им болтливыми детьми.

Старейшина уперся в меня сверлящим взглядом.

– В своих беседах со слухачами вы изображаете нашу родину бездомной.

Я тоже дико засмеялся. Наверно, это донос какого-то постороннего слухача Академии.

– Кто это сказал? Я говорил о бегстве из бездомности – древнем инстинкте человека. Разве у вас есть этот инстинкт?

В зале одобрительно зашевелились.

– Е говорит истину! Не в нас бабьих слюней.

Сверлящий взгляд старейшины превратился в точки, горящие на разноцветном свету из окон.

– Зачем вы заменили установленное обучение школяров на диспуты еретиков?

– Очилы! – взревел Атаман. – Организована секта, там групповые оргии! Свальный грех!

Из задних дверей появился опоздавший шаньюй Теодорих. Все встали, он прошел в кресло, стоящее отдельно от президиума, и как-то не торжественно сел. Он был обязан присутствовать при рассмотрениях важных политических дел, но было видно его нежелание.

Продолжал учтивый представитель комиссии по контролю.

– Мы выяснили, что воспитанники так называемой Академии Ильдики умственно остались детьми, отстали в развитии. Не учат нужным специальностям. Их бросают в свет беспомощными щенками. В школярах воспитывают бандитов, способных на все.

Наверно, я стал законченным педагогом.

– Скажите, это ваши мысли? У атамана-то мыслей нет.

– Не отвлекайтесь, – бросил старейшина.

– Влияет ли на парламент ваш способ мышления, ответьте?

– Конечно.

– Разве не мысли, в том числе ваши, меняют историю?

– Да, но мы следуем наработанному веками преданию. И нам легко верить в него.

– Вот-вот. Мы против такого предания.

– Это лень мысли! – бунтовал Эдик. – Сон разума!

– Смерть еретикам! – крикнули в зале.

Старейшина встал. Секретарь подал ему проект резолюции.

– Парламент постановляет: отменить привилегии приватной Академии Ильдики и закрыть этот рассадник вольнодумства.

Лицо Теодориха было непроницаемо. Мы застыли. А чего я ждал?

В шуме послышался тонкий голосок Эдика, обращенный к шаньюю:

– Ты же знаешь, что мы хотим только блага стране! Не отменяй твой указ!

Это было нарушение этикета. Лицо Тео дрогнуло.

– Передайте по инстанции постановление парламента. Я рассмотрю.

Депутаты зашумели.

– Ваше величество, мы решили. Поставьте подпись!

Он встал, круто повернулся и вышел.

Огромные толпы народа шли к вечевой площади свободно, в необыкновенной легкости и естественности, как в природе, не опасаясь насилия. Вливались из боковых узких улиц шириной в «два копья». Здесь были поселенцы Свободной зоны, выделялись бордовыми беретами с пером наши ученики, и еще тысячи незнакомых нам людей. Многие несли плакаты с эмблемой летящего утеса, над которым кружились чайки.

Поджог никому не сделавшей зла Свободной зоны, закрытие Академии были той каплей, что оскорбили дремавшее достоинство в лучшей части гуннов. Чувство великой общей силы сбросило страхи и гибкость приспосабливания к произволу власти, усталость тела, обязанность вставать и идти зарабатывать копейки, чтобы не умереть с голоду. Спали все оковы запретов Общественного договора. Я вспомнил пронзительный документальный фильм: праздник победы после долгой и непомерной тяжести войны, ликующие толпы со слезами на глазах, исстрадавшиеся жены, прильнувшие к своим вернувшимся мужьям. Неужели снова блеснула надежда, весть о спасении?

Небо такое же безумно синее, как было когда я вышел из развалившейся от сотрясения вулкана тюрьмы.

Все во мне опрокинулось. Где мои тяжелые мысли о бесполезности нашего труда? Куда исчезла постоянная тревога, чувство бездарности навсегда? Это озарение, не похожее ни на одно из моих прежних одиноких озарений. Как я мог не верить? Гунн прекрасно понимает, где истина.

У меня в глазах, казалось, во всем существе стояли слезы. Дорогие, где вы были раньше? И что с вами будет? Это же открытый протест! Приходили на память опущенные головы и впалые ребристые животы повешенных на крестах вдоль дорог. Этой казни никто не отменял, несмотря на тенденцию к толерантности.

«Новые гунны» в кожаных касках и с плетками в руках стояли рядами по сторонам толпы и мирно улыбались проходящим сквозь их строй. Я предчувствовал: несмотря на их благосклонность, как только прикажут, мгновенно сменят улыбки на плетки.

Из боковой улицы выбежала какая-то агрессивная вольница, размахивая дубинками. Но ее быстро поглотила и разоружила толпа, понимая, что это провокаторы. Всколыхнувшиеся стражи порядка не успели начать свои действия. Власть, всегда по-хозяйски озабоченная, чтобы стадо не разбредалось, чувствовала себя бессильной разогнать его, и где-то затаилась.

Мы с Эдиком шли в братской толпе, встречались со всеми взглядами, словно родственники, наконец узнавшие, как тепло относились друг к другу, и все идеи гуманизма, добра, вся озлобленность перед чужим миром, и тоска по иному, – отменялись сами собой перед этими родственными взглядами.

– Я говорил! – торжествовал Эдик, глядя без очков ошалелыми подслеповатыми глазами. – Помнишь наш утес, на котором нам открылась манящая бездна?

– Только чайки парят над утесами, только ветер, лишь ветер поет, – пропел я.

– Наше дело живет в гуннах! Неужели тысячелетняя крепь, существование между ножами насилия падет, и станем жить иначе?

– А как же! – усмехался Савел, он присоединился к нам со своей громоздкой камерой. – Догонят, и еще дадут.

Вдоль улицы беспорядочные застройки теремов, хором и казарменных зданий выглядели помпезно и жалко, и хотелось вдохнуть в них это новое чувство достоинства и надежды.

Я понимал краткость этого чувства свободы. Но это не было иллюзией – значит, все могут ощутить, где истина. Многим западет в память это шествие, где всем хорошо.

Эдик воспринимал толпу как уже неразрушимое плато расположенности друг к другу, откуда взмывал в иллюзию совершившегося братства.