Федор Метлицкий - Остров гуннов

– Изменяет мир – техника!

– Создание техники – это озарения одиночек, стремящихся благоустроить мир, чтобы он был все ближе и ближе. Великие системы созданы в результате познания единства себя и мира. Будь то Кант или Спиноза, которые доступны в сохраненных для вас библиотеках. Любопытство ученых-одиночек меняет мир. Все остальные – потребители разбитых черепков ходячих идей прошлых эпох, среди которых человек не может жить, ибо это застой. Но живет, ибо так уютнее.

Я гордился тем, что мог увидеть рождение систем со стороны, и это значило нащупать свою систему.

– А разве не торговля завоевывает мир? – не понимал Владимứр.

– Торговля – это талант множества одиночек разглядеть и дать то, что нужно человечеству, а не только всучить товар. Деньги – это мера для определения истинности отношения к людям. И в зависти, что у других лучше обустроен дом, есть желание что-то дать лучше, а не только отнять. Даже реклама – не только обман с омерзительной целью всучить залежалый товар: «Все для гунна!», «Виждь, сколь е вкусно! Сколь красиво!», «Купи терем с эдемским садом, где, наконец, нарадуешься концом истории», «Забудь всичко в небесной бане!» А недавно видел рекламу презервативов: «Быть или не быть? – вот в чем вопрос».

Последнее почему-то всех взволновало.

Уже подходя к моему экологическому домику, где, может быть, ждала Аспазия, я продолжал:

– В будущем – конце истории, когда расстояния станут мгновениями, мы избавимся от всех инстинктов прошлого, и настанет время самопознания и совершенствования личности, которая изменяет мир. Наступит чистое стремление к благу, моральный закон, которому дивился Кант. Стадия, в которой находится моя родина, откуда я пришел.

Аспарух, Васих, Курсих и Крека восстали.

– Вие призываете нас стать великими. А ние обычные люди. И не ищем ломать голову, чтобы разбирать себя и мир. Нам и така ясно.

Я сник.

– В каждом из вас есть особенное, уникальное.

Они самодовольно переглянулись.

– И дело каждого, как он распорядится своей жизнью.

Все же они не поняли, как сомневающаяся личность может изменить историю, в их жарком ощущении света это мог сделать только могущественный вождь.

Мне становится все труднее вспомнить родное пепелище. Здесь, среди гуннов, следующих инстинкту эгоистического разума, слегка измененному проникающей в них цивилизацией, я тоже терял себя и жил, как все, кто не имеет личности, что-то делает без вдохновения, говорит только шаблонами мыслей, накопленных веками.

Неслыханные мысли, рождающиеся в нашей Академии, широко распространялись. Эдик восторженно говорил:

– Когда сражаются на диспутах в Академии, то через несколько месяцев спорят по всему Острову.

Но все громче ползли слухи:

– Там учат не по священным книгам! Не одобрены властью и церковью! Проповедуют ересь!

Аспазия приезжала редко. Мне она нужна была сейчас, но она так и не пришла. Я лежал на своей деревянной кровати, укрывшись рогожей, и представлял ее непокорное тело.

Мои озарения меркли при встречах с Аспазией, превращались в некое греющее отвлечение, которое не спасало. Она отменяла слова и теории. Я просто боялся за нее (не за себя, в себе мог ощущать только физический страх).

Она приезжала ко мне в усадьбу все реже. Ну и не надо. Особенно болезненно реагируют на невнимание к себе близкие люди. Как будто плюнули в раскрытую душу. Я закрывался в ледяном холоде, окончательно и бесповоротно.

И заснул только под утро.

…Увидел себя на высоком утесе, где открылась бездна вселенной, и вдруг прояснились все мучительные загадки, которые пытался разгадать. Сами собой возникли строчки стихов: Может быть, все мы оттуда пришли? Мир, где разладом мы не были ранены, и было открыто величье причин.

Глянул вниз, там была такая черная бесконечная бездна, что закружилась голова. Нога поехала вниз, и низринулся в черную пропасть. Объял дикий первобытный страх, пропали все мысли. Я летел в сумраке узкого сознания, не понимая, кто я. И не было никаких метаний, боли потери и поисков живой человеческой души, только абсолютное одиночество. В нем было что-то утешающее. Но почему-то было невыносимо.

Ощутил под ногами землю, испуганно увидел рядом пещеру и кинулся в нее, гонимый диким страхом. Внутри не было ничего, за что могла бы зацепиться эмоция или мысль. Только животный страх голого, заросшего волосом тела, покрытого шкурой, от опасности, стерегущей за дырой пещеры. Где моя ясность гармонии с миром?

Наконец, решился выйти. В желании вернуть испытанное душевное исцеление снова стал карабкаться вверх по серым каменистым склонам, на ходу пытаясь сформулировать «уловку», открывающую немыслимую близость с миром. «Беда не только со мной. Все мы живем в ощущении опасности, гибели судьбы. Страны защищают себя – от нехваток пищи и топлива, от насилия вторгшихся головорезов. Возрождается древний инстинкт сохранения себя за счет других. Я устал, огрубел от смертельных угроз, защищаюсь сканерами аэропорта, чтобы все, чем живу, террорист не унес, в рай, желанный ему – неизвестное что-то». Какие сканеры?

Вот она, вершина утеса (может быть, моя родина?), где ясно понимал себя и мир.

И снова что-то сбросило вниз, в узкие теснины мысли, как камень Сизифа. Видение в глазах памяти стало таять, и лихорадочное вспоминание уже не могло его вернуть.

Сон был безоценочный, серый, но в нем сидело главное беспокойство, что мучило меня – освободить мочевой пузырь.

Я открыл глаза. Надо мной наклонилось чудесное лицо Аспазии. Она целовала мои глаза.

– Не водишься?

Я старался равнодушно смотреть мимо. Хотя это было трудно.

Ты для меня – мир новых отношений, где, наконец, исчезла боль вражды, где, если и не понят совершенно, мои причуды – часть твоей души.

Мы добились своего. Экополис теперь представлял собой поселение из дачных домиков, обросших амбарами, уже не похожих на экологические.

Жители Свободной зоны стали дачниками и обрели полную внутреннюю свободу. Здесь подлинно все – и охота внезапная красить дом, и землю копать. Где этот чистый источник запрятан древних порывов – свободно желать? Они гневно выглядывали из-за листвы, только когда сосед покушался на пядь их земли. И начиналась смертельная борьба за границы своей свободы.

Что мне еще надо? Воплощалось пушкинское: «Ты царь, живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум». Но обслуживать единоличников и кулаков – разве в этом была наша цель?

Если покрыть всю страну дачами, – наступит ли свобода личности? Хотя бы внутренняя? Я сильно подозревал, что нет. Кто-то даже повесился в своем экологическом домике – один среди листвы, в глухом одиночестве.