Федор Метлицкий - Остров гуннов

– Не знаю, что ты разумеешь под ай-кью, но мы пытаемся поднимать их уровень, как можем.

Я вздохнул.

– А в моем будущем, увы, нравственный уровень в массе понижается. Девицы, например, мечтают не о любви, а найти богатого папика, перейти в более высокий статус нобиля.

Она удивилась.

– Ты же превозносил свое будущее.

Она чем-то глубоко задела меня. Я как будто обвинял ее эпоху. Понимал, что моя неудовлетворенность будет бесконечной, пока не почувствую в себе судьбу народа. И не оценю простого гунна. Чехов считал уровень жизненного опыта простого мужика равным своему.

Меня не понимали даже соратники.

Эдик, как всякий поэт, благоговел перед жизнью и воспевал ее, не внушая для власти опасений. Но был опасен, когда попирали достоинство гуннов, и опускался до ничтожных социальных проблем.

Мы продолжали спорить. Он говорил:

– Человек по природе добр и чист. Мне мил Пелагий в его споре с Блаженным Августином, утверждавшим, что природа человека после грехопадения стала злокачественной. Лучше всего сказал его ученик Целестий: «Человеческая природа украшена приданым невинности».

Я тоже раньше думал так. Через века во мне вспыхивают те же мысли – и тогда верили в человека, как и я, отставший от постмодернизма. Цепочка идей не обрывается, хотя и забывается. Но сейчас снова сомневался. Во мне промелькнули, как в эмбрионе, все стадии комплексов философов вроде Ницше, Лакана, Батая, Фуко, Делеза, Дерриды и прочих, считающих негативность ядром человеческого существования. Где же правда?

– Но вся история говорит обратное. В человеке есть и добро, и зло.

– Культура взялась не из зла в человеке, а из того, что под коростой зла. Вначале были любовь и доверие к себе подобным. Только достигнув многочисленности, человечеству пришла в голову мысль о природном зле в самом себе и возможности убивать друг друга. Твои слова!

Я говорил ему:

– Ты обитаешь в первозданном мире, где нет боли. Пора спуститься и оглянуться вокруг.

– А ты – в черных волнах сомнения. Самым важным для человека является тот простой факт, что он живет. Желание не умирать никогда – это и есть страстный порыв жизни.

Меня угнетала конечность Острова, и соответственно короткие мысли его обитателей. И тревожная неизвестность впереди.

Мы с несмелым Летописцем часто бродили по тропинкам парка Академии, спорили о языке, который, по его мнению, может быть спасителем народа гуннов.

Он говорил об истории языка. Сначала решили, что Господь Мира даровал смешение языков в для единства гуннов. Древний инок составил алфавит. Потом хотели учить народ новым словам, хотя это делается наоборот – народ учит языку. Потом поняли, что мир – это «вещь в себе», и реально только предание, ибо лишь через него мы понимаем природу. Нет ничего, кроме предания.

– В народе развились традиции, израженные самовитым язиком, – проповедовал Летописец тонким елейным голоском, приглаживая пушок на лысине. – Вы зовете на голое поле нового, где трябва долгое время измысливать новый язик. Но основы бытия полагаются в самом предании.

– Слова – это якоря необъяснимых понятий, – возражал я. – Они не могут быть тождественны преданию, или менее явны, или туманны.

Я доказывал ему изменчивость языка в творении реальности. В моей стране предания становятся ансамблем песен и плясок старушек.

– В самовитом слове я разумею милость народного живота.

– Да, благость, но есть другая реальность. Вы же изучаете мат!

– В злоупотреблении язика включена истина бытия. Нашата задача – направить ее в благодарную истину, исправить язик.

Он похож на старика-краеведа, благоговейно пишущего о своей малой родине. Очарован природой и легендами прошлого жития. Любит только вечный нравственный смысл преданий – конечную цель истории. Это также напомнило мне славянофилов, шедших в народ, который доносил на них околоточному. И наших писателей «деревенщиков», видевших святую Русь уходящей навеки. Почему-то я стеснялся говорить с ним об узости его микромира.

Конечно, этого достаточно для учеников, чтобы породить хот одну благородную личность. Я же видел за неведомыми пределами местечкового антропоцентризма, в котором пойман природой человек, недостаточность и неверность его порыва, и был с гнильцой гамлетовских сомнений.

Мои любимые ученики следовали за мной повсюду. Из предосторожности я назначал встречи в разных местах, чтобы соглядатаи не доносили, о чем мы говорим. Я задал им новую тему:

– Есть ли у вас мысли, что не дает нам жить лучше? И что может изменить мир? Если не будет катастрофы?

– Почему же? – удивился Мундюх. – История неуклонно идет к совершенству, где нам светит лучезарное будущее. Мы стали более лучше одеваться, хотя в провинции еще нет дорог, лекарей и проекторов видимых теней.

В отличие от меня, он не страдает от разобщения с народом, и предпочитает говорить «мы», а не «я».

Азартный Владимứр, словно ученик щетинистого купца, уверенно кричал:

– Теперь наше время. Если умеешь, можешь иметь и дворец, и белую яхту. У-ю-юй! – уйкал он в нетерпении.

– Сволочи! – завистливо бурчал нищий бескомпромиссный Мстислав. – Придет время, всех нобилей поставим к стенке.

– История не знает добра и зла, – обаятельно улыбнулся циник Дуло. – Я думаю, все идет естественным путем.

Аспарух, Васих, Курсих и Крека не хотели слушать про катастрофы.

– Защо вы о плохом? Така че нахлебались.

И только любвеобильный Мундюх, любующийся собой, радовался:

– Разве можно не испытывать удовольствия от жизни, о чем пишут философы?

Смиренный Уто извинялся.

– Сожалею, това е… аз не разбирам нищо.

Я подождал.

– Как сделать мир лучше? Философы и ученые ищут ответа в объяснении истории. Они изобретают из головы стадии становления человека: первобытную, биологическую, где еще не сформированный разум позволял одерживать верх, например, сталкивать мамонта в пропасть, и давал возможность выжить; вторую – историческую (победивший инстинкт разума), где человек перестал нуждаться в животных инстинктах. Инстинкт приспосабливания изменился: началось сталкивание групп и племен друг с другом, отчего и произошли страшные войны в истории. Пришлось создавать общественный договор, ограничивающий зверства.

– Похоже, как в наших учебниках! – вникал, наклонив голову, Остромысл.

– Как утверждает теория естественного отбора, с самого начала живое, только оформившись червячком в теплом океане, начинало поедать другого, чтобы продолжать расти.

Они старательно записывали удивительные незнакомые термины.