Ксения Спынь - Идол

Так, а почему бы, почему бы, почему… бы и нет?

Лунев задумался (теперь он мог по своей воле задумываться и даже ожидать от раздумий результатов, которые более или менее походили бы на действительность). Ему бы хотелось ответить просто категоричное «нет» неожиданному почемучке и отрицать саму возможность такого вопроса. Подумай сам: возникший набросок просто бессмыслен и невозможен. Но логика разворачивала перед Луневым совсем другую, неожиданную картину, как бы вращая здание реальности и поворачивая его другой стороной.

Труд есть труд. У труда есть хотя бы мизерный, но результат. Труд долгий, однообразный и непрерывный, в конце концов, делает этот результат заметным. Он поднял взгляд, проследил от земли у ног до самой дали: вон какая лента тянется до горизонта. Они это сделали. Ими это сделали.

Придёт время — и монотонные действия рабочей силы сделают своё дело. Дороги будут проложены, заасфальтированы, по обе их стороны возникнут здания новых городов: высокие, стремящиеся ввысь дома протянут верхушки к небу, а внизу будут сновать автомобили и люди, — Он знает своё дело. Он знает, как надо, и, конечно, так и сделает. У мудрого правителя всё идёт по плану.

Только вот нам там жить не приведётся.

Умрём раньше.

Израсходуемся, как удобрение для будущих поколений (не наших потомков, нет — но лучших из людей), таким образом принеся хоть какую-то пользу человечеству. Будущее, обещанное лучшее будущее — для тех, кто его заслужил. Мы же…

Неумелые непробиваемые тупицы — руки-крюки, в голове пусто. Какой проницательностью надо обладать, чтобы приспособить этот балласт, найти ему место в стройной системе и извлечь из него пользу. Безотходное производство — Гений власти, Ты смог наладить его!

Собственные мысли в итоге пришли к тому же, что Луневу уже пытались внушить. Значит, в этом есть смысл… Приходилось смириться. Неужели всё действительно так?

— Ну, что встал? Давай работай, перерыв кончился.

Лунев вовремя понял, о чём речь, и шагнул сам, правда, его всё равно подтолкнули. Для ускорения.

«Я хотел бы жить, — успел подумать Лунев ещё раз. — Хотел бы жить на положении человека, хоть это и несбыточно. Может, меня всё-таки вернут в Ринордийск? Я буду послушным, честно-честно. Чего Он хочет? Чтоб я написал ему мадригал? Я не умею писать мадригалы. Возможно, я вообще разучился писать стихи. Если мне что-то и приходит в голову, оно очень нелепое и… детское, что ли. Нет, пожалуй, я не буду писать стихи. Никогда больше, никогда, никогда, никогда не буду писать стихи. Хватит с меня после тех строк и всего, что за ними было. Угу? Я вообще-вообще ничего не буду писать, а вы меня вернёте в столицу. Хорошо?»

А ночью он лежал и думал.

Он размышлял об идоле.

О том, как увидел Его в первый раз — на картине, собранной из многих разрозненных холстов. О том, как пронзил его насквозь взгляд идола — настоящий, ненарисованный, живой. Идол действительно смотрел на него. Миг только — и этим закончилось знакомство, он сдвинул холсты и разорвал взгляд. Потому что больше не мог смотреть.

На великих мира сего смотреть нельзя.

Можно попытаться разгадать, как головоломку, как загадку, подброшенную историей, и многие занимаются этим. Понимают или не понимают. И я тоже пытался, и даже вижу что-то. Он — человек, такой же, как я, и, в то же время, совсем другой, намного больше и сильнее.

Он — человек, здесь больше не остаётся сомнений, и мы могли бы поменяться местами. Но тогда я был бы не я — а Он. И любой другой на этом месте — Он. Это неизменное; то, что проходит через века. Он — это не конкретный «он» с датой и местом рождения, цветом волос и ростом, — это Он. Когда мы хотим, чтоб Он был, мы сами не понимаем этого. Но по нашему хотению Он приходит.

Мы не знаем наших желаний, они — тайна для нас. И когда они сбываются, мы очень удивлены и возмущены, мы говорим: «Как так? Не имеете права! Это нечестно!»

Бедные маленькие человечки… Так случилось, что я был рядом, когда вы погибали в вашем мирке, превратившемся в ад. Только звали вы не меня, а Его, хоть вам и казалось, что нужен вам был я, а не Он, и я ничем не мог вам помочь. Я и сам был среди вас… только не понимал этого.

Звал ли я Его? Не знаю. Наверно, если я среди вас, если я такой же, как вы, и все мы вместе — одно существо. Куда целое — туда и часть, но целое зависит от частей. А значит, и ответственность — одна на всех. Звали или позволили звать — виновны все, так или иначе. Желание, что было изъявлено, исполняется для каждого.

И Он пришёл — воплотившаяся мечта из ночного кошмара. Нечего сетовать больше. Мы просили. Мы получили.

И только испив чашу до последних глотков, тех, которые через «не могу», мы поймём, о чём мы просили. И насколько надо задуматься перед тем, как попросить. Это удержит нас от неумелых просьб в дальнейшем. Он мудр. Он знает это.

Поэтому не внемлет нам сейчас — чтобы мы научились. Ад, который мы сами призвали, продолжится и будет длиться. Урок займёт положенное ему время. Возможно, в конце мы научимся управляться со своими мечтами.

Малые дети, мы не знаем своих желаний.

Так отдадим свою волю Ему: Он распорядится ею лучше.

Так думал Лунев в полудрёме, полубреду, когда расширенное сознание охватывает всю жизнь рода человеческого и только чуть-чуть не вмещает всё мироздание. Он думал, не ведая, правда это или заблуждение, открывшаяся истина или принявшие форму мудрости пустые фантазии. Он не размышлял над этим, а только пропускал поток мыслей через голову, не двигаясь, а просто уставившись в одну точку, загипнотизированный быстрым течением и готовый в беспамятстве погрузиться в пучину.

Он вспоминал своих товарищей, что остались в Ринордийске. Он скучал по ним.

На самом деле скучал. Хотя никто из знающих его людей не поверил бы, что это так.

Иногда, засыпая или просто закрыв глаза, он представлял себе Ринордийск: его вечерние тёмные улицы, освещенные лиловыми фонарями, его высокие светлые дома, оконные стёкла которых блистали под лучами полуденного солнца, будто и сами горели, как оно. Он представлял людей, что собирались вместе на творческих встречах в старом парке — весёлых, беззаботных, почти безупречно создающих иллюзию счастья. Иногда статичные картинки приходили в движение, и Лунев пытался проследить за ними, чтобы разглядеть историю, в которой они участвовали. Это была непростая история с грустным концом, или даже вовсе без конца, а с постепенным затиханием, с угасанием, неприметно завершавшим сбивчивые ритмы. Скачки всё меньше и меньше, реже и слабее, и вот только прямая линия тянется ровно.