Ксения Спынь - Идол

Или не надумают. Никогда.

«Ни-ког-да. Так и будет, так и будет со мной, я чувствую. Потому что это я, потому что именно для меня существует эксклюзивное ни-ког-да, изготовленное и прибережённое специально, чтобы преподнести мне. И мне преподнесут это ни-ког-да, вручат насильно, если я откажусь, а я буду отказываться, но это не будет иметь никакого значения. Мне уже выбрали судьбу, уже спроектировали и продумали все детали, я знаю… знаю…»

Чёрная дыра, бездна разверзлась перед ним, готовая принять его, падающего, закрывающего глаза, теряющего рассудок.

«Бессрочно, — почти вслух повторял он беззвучно шевелящимися губами. — Бессрочно. Бессрочно. Бессрочно». Стены домика — непонятно, откуда появились — квадратно очерчивали его и темноту, которая входила через окошко и наполняла помещение. Света почти не было, кроме слабейших отблесков — это ужасная беспроглядная ночь, сюда очень хорошо добавился бы красный, как цвет заката уже минувшего и оставившего после себя темноту, красные пятна, как кровь на снегу, как кровь, льющаяся по снегу от горизонта всё ближе и ближе, покрывающая сугробы и заснеженные ели, тусклый жёлтый отблеск злобных глаз, ночь, ночь…

— Лексей! Что с тобой, в конце концов? Успокойся!

Семён, совсем невидимый в темноте, сидел где-то в углу и говорил слова и фразы. Лунев же повторял только: бессрочно, бессрочно, бессрочно.

Ссылка — это на вечность! Он никогда не выйдет отсюда.

— Эй, Лунев! Собирайся — и на выход.

«Что?» — спросил он без голоса, обернувшись на чёрную фигуру в двери.

— Пошли, говорю. В столицу тебя повезём. Приказ сверху, — охранник ухмыльнулся и вышел.

— В столицу? — тихо проговорил Лунев. — В Ринордийск? — он остановил одичавший взгляд на Семёне. Вопрос и восклицание одновременно слились в этом взгляде.

— Вот видишь, — пробормотал Семён. — Я же говорил…

Лунев поднялся, шагнул к двери. Он не понимал, что делает сейчас, что ему надо делать и что делать положено. Остановившись на секунду у дверей, он снова оглянулся на Семёна.

— Иди, Лексей, — кивнул тот. — Иди.

Ринордийск нахлынул оглушительной волной.

Смутно вспомнились одиночные высотные домики у горизонта: они стояли далеко друг от друга и, казалось, что за ними больше ничего нет, кроме лимонно-серого неба. Этот футуристический пейзаж тогда ещё выглядел совершенно нереалистичным.

А эти волны красного, фиолетового и лилового — откуда они все? Пурпурно-сиреневая дымка в воздухе, душная, вязкая, от которой голова кружится — что она? Столько машин — и все шумят, несутся, их визг просто заполняет слух. И ещё что-то говорят люди, что ведут его, окружив, но их слов уже не разобрать.

Длинные улицы, высокие светлые здания — почти такие же, как остались, оказывается, далеко в памяти, и если сравнить их с полустёртыми уже воспоминаниями, не останется сомнений — да, это те самые образы, что можно извлечь теперь откуда-то из глуби, то, что и лежало там долгое время, затерянное и позабытое. Это Ринордийск — Лунев снова был здесь.

Он не понял: не понял ни причин, ни последствий. Он не знал, куда его ведут так долго и зачем, и не спрашивал. Во-первых, не додумался. Во-вторых, ему было всё равно.

Месяцы, проведённые в приозёрье, слишком сильно повлияли на него. Хоть теперь под огнями столицы и произошла разморозка, последствия ссылки оказались необратимы — в отмёрзшем существе уже не было никаких чувств и стремлений. Последние их слабые отблески — жажда чего-то, что ожидало впереди — были вытрясены дребезжанием вагона и многодневной тряской. Блеск и шум столицы обрушились на абсолютное равнодушие без формы, цвета и температуры.

Вокруг было много знакомых и полузнакомых лиц. Эти люди обступили Лунева и вели его куда-то — по улицам Ринордийска, по паркам со скамейками и клумбами, по площадям с фонтанами. Некоторые говорили без умолку, торопясь поведать ему как можно больше за короткий срок: Евгений Зенкин, тараторя и боязливо косясь на других сопровождающих, всё что-то рассказывал и рассказывал, иногда его дополнял Анатолий, опять забыл фамилию. Было много людей в чёрной форме и они, по большей части, молчали, иногда отдавая короткие указания. Был среди них и Кирилл Эрлин, Лунев его узнал. Он нашёл, что сопровождается довольно странной и малосочетаемой компанией, но, отметив эту особенность, разбираться в ней не стал.

Улицы, здания и весь город — они как будто те же самые, что и раньше, в прошлое лето, но, в то же время, необъяснимо другие, в них что-то чуть-чуть и роковым образом изменилось. Что-то застывшее, омертвевшее проглядывало за сохранившимся фасадом, будто за время, пока Лунева здесь не было, нечто важное надломилось и затихло.

А люди вокруг всё говорили, и говорили, и говорили… Лунев слушал с тупым равнодушием. Он действительно ничего не чувствовал по поводу того, что привычная жизнь из Ринордийска ушла: всё притихло, притаилось, построилось в заданном порядке. Как ничего не чувствовал, когда они проходили мимо пустого старого парка и заброшенного здания в нём — бывшего Дворца Культуры. Собрания богемы прикрыли, — рассказали ему. Да, теперь здесь никто и не появляется почти. И фонари больше не зажигают. Всё, праздник потух: его грубо и резко призвали к порядку. Бьющий ключ жизни заледенел, охваченный мёртвым холодом, промёрз насквозь и иссяк.

Лунев медленно, чуть заметно кивал — ему было всё равно. Они проходили улицу за улицей, здание за зданием, и он шёл туда, куда его вели. Улицы были идеально ровны и чисты: теперь всё шло по системе. Все скачки и волнения успешно усмирены. Обитатели затихли, завязали себе глаза и спустились низко к земле — не привлекать чужого внимания и не обращать своего.

Были аресты — рассказали ему. Да, да, многие исчезли и не появлялись больше. Рукописи пришлось уничтожить — себе дороже, да и в сущности, согласись, Лёха, то, что там написано, эээ… неправда. Только вот Вивитов, да, Вивитов рукопись не уничтожил, сказал, что понимает, на что идёт, но останется верен себе. Он что-то не появляется давно… Да, очень давно.

Они задержались около здания театра с фигурными завитыми скульптурами над входом. Скульптуры безмолвно разевали рты и пасти, делая вид, что хотят сказать нечто грандиозное. Так это на самом деле или нет — у Лунева не было желания узнавать.

И, да, — сказали ему, — Машенька умерла. Машенька? — удивился он. — Какая Машенька? Ах да, это же моя жена. Да-да, я ведь, кажется, был женат. Умерла? Жаль.

Они проходили через сады, где с кустов свешивались большие пахучие кисти соцветий. Аромат их одурманивал, от него голова тяжелела и тянулась к низу, от него подступала необоримая дремота.