Сергей Шведов - Подкаменная Тунгуска

— Ну, точно, волки загрызли дурака городского! Поеду-ка я в скит. Дай-то бог, чтобы Шманец там поклоны бил и отмаливал грехи перед дальней дорогой. Только бы живым остался. Фёкла, пошли со мной к церкви — помоешь снегоход.

— Он уже помытый, хозяйна.

Когда Шмонс уезжал по своим надобностям на собаках в раскольничий скит, тунгуска скидывала с себя европейский наряд, обряжалась в привычные расшитые шкуры, забрасывала косметику и переходила на привычный ей жаргон «моя-твоя-не понимая». Казалось, с облегчением отряхивала с себя наносной налёт цивилизации и с радостью возвращалась к привычной дикости. Эдакая психологическая разгрузка.

Ерофеич с излишней заботливостью ещё раз тщательно протёр масляной тряпочкой корпус снегохода, затем прикрутил вентиль паяльной лампы, которой прогревал двигатель. Тонкая струйка бензина вырвалась из горелки и провела черту по снегу у самых ворот гаража. Никакой необходимости прогревать бензиновый двигатель не было, но это у таёжников это был как бы ритуал, жертвоприношение стальному коню, который спасёт наездника в пургу от любых напастей.

— Клемки на аккумуляторе почистила?

— До блеску.

— Элетролит заменила на чистый?

— Через войлок и вату процедила.

Ерофеич три месяца назад навесил на прислужницу обязанности по техуходу за снегоходом после того, как Фёкла без его ведома привела в порядок дизель-генератор в моторной избе. Как-то раз он прикрикнул на неё:

— Принеси большую керосиновую лампу. От этого ветродвижка в штиль свету мало, в глазах рябит.

Фёкла за лампой не пошла, а просто щёлкнула выключателем на стенке. Под потолком ярко загорелась трёхрожковая люстра.

— Откуда такое богатое электричество?

— Кумулятор, — пожала плечами Фёкла.

— Аккумулятор ветродвижка три лампочки не потянет.

— Моторная кумулятор.

— Кто запустил движок в моторной?

— Сама запустилася. Я только кнопку нажал.

— А ну покажь теперь мне, как его запускать!

Из чистой избы в складское помещение вёл тёмный и тесный коридор, где ещё триста лет назад были свалены старинные маркшейдерские приборы. Из складской коридора они прошли в моторную избу, где стоял движок, бочки с соляркой и старым отработанным машинным маслом, которое Фёкла называла «вонючка».

Выхлопная труба движка с крышкой на пружинке выходила в засыпанную снегом надстройку, срубленную из бревен «на немецкий угол», в конце которой серел дневной свет.

— Аккумуляторную батарею кто залил электролитом?

— Сама залилася через лейку. Я только прозрачную канистру держал.

— Как ты выучилась электролит приготовлять?

— Тама на стенке бумажка написата. Инструкция называется, хозяйна. И химикаты в банках на полках. Банки подписаты. Весы есть. Гири есть. Вода чистая — снег на печке топил.

— А как движок перебрала и запустила?

— Тама книжка лежит. С рисунками. Струменты тожить тама в сумке.

Ерофеич не верил своим глазам. Дизель-генератор блестел как новый. Ни следа ржавчины. Он выключил его, потом нажал кнопку пускателя. Движок чихнул, завёлся с полуоборота и размерено затарахтел, словно и не простоял лет тут двадцать вхолостую.

— Ну, ты и чума таёжная! Не зря тебя Шманец грамоте выучил. Шельма ты рукастая. Знал бы я, давно бы тебя припахал по технической части.

Выехал Ерофеич уже засветло. Двигатель снегохода не взревел, как обычно, а тихо заурчал.

— Ну, ты и чумичка чУмная! Дал же чёрт тебе руки, чтоб с техникой возиться… Ну, теперь марш домой к печке! Сколько раз говорил — каменным столбом на снегу не стоять! На дорогу мне не ворожить!

Фёкла стояла на снегу и вертела головой по сторонам, как полярная сова, к чему-то прислушиваясь, словно предчувствовала неожиданные напасти. Снегоход исчез в снежном вихре. Шум двигателя затих вдали.

Снегопада не было давно. Ветра тоже. След от нарт виден был издалека. Даже прослеживался лыжня, оставленная тунгуской, когда она последний раз смоталась за перевал. Километров за десять от зимовья след нарт оборвался. Ерофеич круто вывернул руль вправо, чтобы не угодить в курящийся паром провал. Он знал это опасное место. На него указывала голая корявая лиственница, в которую когда-то угодила молния. В высоту она больше не росла, а далеко выдающийся чёрный сук словно бы указывал на промоину от горячего ключа, откуда несло тухлыми яйцами.

У самого края промоины стояла берёзовая вешка. Из парящей дыры торчал хорей — тонкий гибкий шест, каким погоняют ездовых собак. Ерофеич снял шапку и перекрестился, чего он никогда не делал прежде.

— Лёва-Лева, на кого ты меня оставил! Что мне теперь делать с тупой тунгуской в Гонконге у тёплого моря? Лучше бы она вместо тебя в яму свалилась.

Подходить в промоине он не отважился. Края её в любой момент могли обвалиться. Да и всё равно Шманец давно уже был мертвяком. Если шею не свернул, так задохнулся от сероводорода.

— Как это я маху дал! Я же всегда вбивал вешку под корявой лиственкой. Не иначе как рогатый Етагыр её передвинул.

Его неуклюжие рассуждения и прикидки, что он будет делать в китайских банках, куда заявится с придурошной тунгуской, прервал рёв авиадвигателей и шелест лопастей. Желтопузый вертолёт с большими чёрными иероглифами пролетел над тайгой.

— Эх, Лёва, царствие тебе небесное! Ты же сам предупреждал, что хунхузы меня смогут вычислить по компьютеру. Чо ж ты раньше не дал дёру! Чёрт тебя потянул к раскольникам на мою и твою погибель.

Домой дороги нет. Китайцы терпеливы, как снежные барсы в засаде. Будут поджидать жертву до упору. А у Ерофеича с собой ни ружья, ни съестного припаса. Добраться до скита? Но там добрых пятьдесят километров по льду реки и озера. Весь как на ладони — негде спрятаться. С вертолёта они его накроют, как букашку.

Но, видно, не зря он перекрестился и добрым словом помянул покойника. Судьба и на этот раз сжалилась над грешником. Не успел Ерофеич отморозить себе ни одного пальца на ноге, как желтопузый вертолёт пролетел над ним в обратном направлении. Непослушными, задубевшими руками он завёл снегоход и на малом ходу двинулся к зимовью.

Теперь все прикидки и намётки насмарку. Китайцы выгребли всё ценное, что у него было. Даже документы и билеты до Пекина. Остаётся только одно — пасть в ножки к старцам из раскольничьего скита и напроситься к ним в послушники. На то и церковь, чтобы давать убежище заблудшим грешникам.