Гоар Маркосян-Каспер - Забудь о прошлом

— Скажи мне честно, — попросил шеф, глядя на него с любопытством, — неужели ты никогда не думал о том, какую популярность принесет тебе это письмо, если все кончится благополучно?

Маран посмотрел на него грустно.

— Честно? — Он вздохнул. — Всякий раз, когда я думал об этом, я жалел, что я не сдох тогда на Перицене и не избавился от этого кошмара. И мечтал об одном: умереть до того, как произойдет самое страшное. Дан был прав, этого слишком много для одного человека. Популярность! Да я до сих пор не верю, что все обошлось, и можно перевести дух.

— Ничего, — сказал Тигран. — Там поверишь. Ладно. Идите все и гуляйте еще два дня. Ассамблея объявит о своем решении во вторник. До вторника все свободны, а там по обстоятельствам.

Дан пытался припомнить, видел ли он когда-нибудь Марана, смеявшегося столь весело. И столь заразительно, что и они с Поэтом заулыбались до ушей. Наконец, отсмеявшись, Маран рухнул в кресло и взял со стола полный бокал.

— Что случилось? — спросил Поэт, охотно подхватывая инициативу. — Дан, а ты? Давай чокнемся. — Обычай чокаться он освоил недавно и слегка злоупотреблял им, впрочем, Дан не возражал, когда же немножко выпить, если не сегодня. — Что же тебя так развеселило?

— Я только что столкнулся с Лайвой, — пояснил Маран. — На лестнице. Как вы думаете, что он мне сказал?

— Так он с тобой заговорил?

— Еще бы!

— Ну и?

— Угадайте.

— Предложил вернуться в Бакнию? — спросил Дан.

— Нет. Ты слишком многого от него хочешь.

— Сказал, давай дружить? — предположил Поэт.

— Уже ближе.

— Ладно, не томи.

— Он сказал: «Ну и ловкач же ты, Маран. Я тебя не сразу и узнал — так ты разодет».

Дан невольно улыбнулся. Смокинг шел Марану точно так же, как любая другая одежда, и держался он, как светский лев, убивший, по крайней мере, полжизни на всякие рауты и журфиксы.

— «Как всегда, — сказал он мне, — ты устроился лучше всех. Сбежал, бросил эту проклятую страну с ее проклятыми проблемами…»

— Он был пьян? — спросил Поэт.

— Изрядно. «…Оставил меня расхлебывать заваренную тобой кашу… Но я на тебя не в обиде, — сказал он. — Если хочешь знать, я горжусь тобой. Ты ведь был мальчишкой, когда пришел в Лигу, мы выпестовали из тебя»…

— Маран, прекрати! — Поэт уже хохотал, Дан тоже не выдержал, настолько забавно Маран изобразил отеческие интонации Лайвы.

— Скоро он прикажет повесить на твой дом памятную доску и переименовать нашу улицу в твою честь, — сказал Поэт, успокоившись.

Маран уже не смеялся.

— У меня даже не осталось чувства, что он меня ненавидит, — заметил он. — Видно, за эти годы его ненависть поостыла…

— Ничего, дашь повод, и она вспыхнет снова.

— Ну, разогретая каша уже не обжигает. Правда, потом появился Песта. Он ведь опять в Правлении. Остановился поотдаль, набычился и стал ждать, пока мы наговоримся. Вот этот задушил бы меня собственными руками. Он же дважды терял из-за меня должность. А Лайва… — Он помолчал, потом сказал философски: — В чем-то он прав.

— Насчет смокинга?

— Не только. В итоге я действительно устроился лучше всех. Я свободен и даже счастлив. Иногда.

— Иногда?

— Когда мне удается не думать о прошлом.

Дан подошел к балюстраде, ограждавшей антресоль, где они уединились от шумной толпы внизу, и посмотрел вниз.

— Забудь о прошлом, — сказал он. — На Торене начинается новая жизнь.

Зал внизу бурлил. Все его огромное пространство было заполнено людьми, отражавшимися в сияющем покрытии пола, что еще более множило их число. На небольшом возвышении у сверкавшей позолоченной лепниной стены, в обитом алым бархатом кресле восседала Ее Величество Илери Одиннадцатая, королева Латании, женщина лет сорока, довольно красивая и весьма неглупая — будучи не в состоянии сделать мужем и королем своего давнего любовника, младшего сына некого захудалого барона, она предприняла шаг, не только поразивший воображение всех царственных особ планеты, ее собственных подданных и просто жителей самых разных государств Торены, но и потрясший сами основы мироустройства. Она утвердила конституцию, уравнявшую в правах все сословия, передала правительству часть власти, вдвое большую, чем в других странах, и назначила своего возлюбленного канцлером. Поистине любовь правит миром, подумал Дан, переводя взгляд с Илери на стоявшего рядом высокого мужчину с проницательными глазами и всегда иронической полуулыбкой. Наверно, королеве нелегко далось ее решение, но сегодня Илери в полном блеске праздновала свою победу. В зале собрались депутации тридцати двух больших и малых государств Торены, делегация Земли, представители сословий самой Латании, множество придворных, все были разодеты, мужчины при орденах, дамы в драгоценностях, прически украшены живыми цветами, играл оркестр, скользившие между гостями юноши и девушки без устали разносили бокалы с легким, но сильно пьянящим напитком, похожим на игристое вино, а в середине зала все время сменялись пары танцующих. Иногда танцы охватывали весь зал, чаще их зона сужалась до небольшого пятачка, в зависимости от танца. И это происходило не только во дворце. Дан знал, что весь город кружится в карнавале, объявленном по поводу подписания договора. На Торене начинается новая жизнь, повторил он про себя и шепнул присоединившемуся к нему Марану:

— Ты только посмотри на наших дам. Они в этом зале как центр гравитации.

Ника и Наи, одна в зеленом платье, другая в темно-красном, были действительно окружены целым сонмом мужчин, самые блестящие придворные и члены всех делегаций толпились вокруг них. Леск! — объявил церемониймейстер, и весь зал закружился в самом популярном танце Латании, напоминавшем вальс, и Ника с Наи тоже понеслись в танце, подхваченные наиболее удачливыми из кавалеров.

— Женщина есть женщина, — заметил Маран меланхолично, — как бы умна и образованна она не была, эта мишура не может оставить ее равнодушной.

— Ну и пусть! — сказал Дан. — Пусть они упиваются своей мишурой. А мы посмотрим на них сверху.

— Сверху? — усмехнулся Маран. Он обернулся, взял со стола два бокала и спросил у продолжавшего сидеть в кресле Поэта: — А ты что там бормочешь? Иди сюда. С бокалом. Выпьем за прошлое.

— Я же сказал: забудь о прошлом, — буркнул уже захмелевший Дан, принимая бокал.

Поэт раздвинул их и облокотился о балюстраду между ними.

прочел он вдруг нараспев. — Выпьем!