Макс Сысоев - Странники

      Время же идёт вперёд. Может, иногда оно поворачивает вспять, но мы не можем это запомнить, ибо наш мозг способен фиксировать только прошлое.

      Прошлое не вернуть. В затопленном котловане не вырастет дом в стиле функционализма, сгоревшие дрова не воспрянут из пепла, кошка не спрыгнет задом наперёд с коленей Светы.

      Время уходит, и второго шанса отдохнуть в ближайшей перспективе не предоставит. Плюшки кончаются, чаинки в стакане слипаются на дне. Тепловые процессы — неотъемлемая часть всего, что происходит с материей и энергией, — необратимы, и вместе с ними необратимо и всё, что происходит. Дом, дрова, кошачий прыжок. Энтропия накапливается в будущем, и там, ближе к её гнезду, становится всё интереснее и интереснее.

      День прошёл во сне. Тёмно-зелёные и серые покрывала Земли за двойным стеклом волновались на ветру, тонны воды неслись по небу на северо-восток, и отяжелевшие от влаги жёлтые платки Леса — листья — стали падать, прилипая к карнизу окна и благоухая фимиамами госпожи Природы. Осень явилась внезапно. Как я. Недавно ни её, ни меня и в помине не было. И я по случаю её явления проснулся под вечер, попросил у Светы мешок побольше. В марте и в сентябре все настоящие сумасшедшие берут большие-пребольшие мешки и начинают бродить повсюду, пытаясь отыскать источник зова, будоражащего их расстроенные души. Обычно они не находят источник, и нет им покоя, бедным психам. Кто-то тогда прыгает с парапета, кого-то вылечивают галоперидолом… А кого-то Света пытается успокоить, кормит плюшками и поит чаем.

      Словно внемля моим желаниям побродить, как раз когда плюшки и чай закончились, а темнота сгустилась до такого состояния, в каком она была вчера во время нашего прихода в Светин уголок, за нами приехали. Двое мужиков в синтетических непромокаемых плащах на ржавом зелёном тракторе с прицепом, наполненным металлоломом. Трактор громко и уныло тарахтел, попирая грязными покрышками железнодорожную насыпь, а мужики сидели в кабине и бибикали Свете. Призраки светских львов на «Мерседесе».

      — Пойдём, — дёрнула меня Света. — Пока ты не передумал жить с нами, тебе придётся вникать во все наши дела.

      — Я не против, — я зевнул, ибо был заинтригован. Мне предложили вникать в загадочные дела колдовской яви? — Я не против. А стань иначе, выбора нет, никуда мне не деться от Светы со товарищи. Они — единственные люди, не отказавшие мне в приюте, и мне никак не хочется быть против них. Они кажутся хорошими, и рядом с ними отсутствие выбора не заметно.

      Мы потушили очаг, затворили за собой дверь, тихо-тихо: так, что не проснулась ни одна мышь в подполе, не шелохнулось ни одно воспоминание под плинтусом, не заподозрил неладное сквозняк в печной трубе. Дождь встретил нас как родных. Он отмывал госпожу Природу от человеческой грязи, и мы намерены делать то же. Так объяснила мне Света, забравшись в прицеп и усевшись на куске брезента, лежавшем прямо на куче лома: мотках проволоки, фрагментах гигантских трансформаторов, сантехнических деталях и тому подобных изделиях из цветных металлов.    

      Мужикам, забившимся в тесную кабину трактора, не было сказано ни слова. Едва мы уселись,  неказистое транспортное средство взвыло, дёрнулось и повлекло нас в неизвестность, жутко грохоча грузом, трясясь на шпалах и особенно на стрелочных механизмах. Амортизаторов у грузового прицепа, понятно, не было, и кишки Вашего покорного слуги едва не вылезли через рот после первых ста метров, преодолённых подобным способом, но вскоре господь-бог, Главный Теоретик нашей Вселенной, сжалился, и мы, съехав с колеи, потащились сквозь лес по полузаросшей просёлочной дороге. Металлолом гремел, Света, не замечая шума, прикрыла глаза.

      Лес медленно менялся. Деревьев с листвой становилось всё меньше — больше сухих, голых, не скрывающих глубины дремучих дебрей. В глубине что-то было. Огоньки. Всё чаще и чаще они являлись в сплетениях ветвей, всё ближе и ближе к дороге. Серебристый свет, похожий на свет звёзд, делал мёртвый лес прозрачным, объёмным, как небо. Некоторые огоньки перемещались от ветки к ветке, убегая от нас, и мне чудилось, что если я спрыгну и погонюсь за ними, то найду, наконец, вожделенный покой, встречусь с чем-то Прекрасным… Блуждающие огоньки, они такие.

      Менялась и дорога. Небо прояснилось, и настоящие звёзды, разбросанные по Хрустальному Куполу угли Большого Взрыва, стали лучить сверху. Металлический лязг перешёл в звон колокольчиков и колоколов, исполняющих лирическое интермеццо меж актами моей судьбы. Оковы порваны, порваны. Совершенство стало явным.

      Трактор привёз нас в поле, окутанное сгущающимся холодным туманом. В воздухе сильно пахло химией, и это был запах экологической катастрофы. Маленькой, но опасной для всех нас.

      Из тумана вышли люди, товарищи Светы и мои покровители: Учитель Кузьма Николаевич и двое Учеников. Последние, впрочем, почти сразу же покинули нас.

      — Добрый вечер, — поприветствовал меня Кузьма Николаевич.

      Учитель был пожилым человеком с седой бородой; он носил полинялую военную форму цвета хаки и походил на Фиделя Кастро. Это был практически мой современник (ну, может, по календарному времени лет на сорок моложе меня), и даже произношение у него было не как в будущем, а как в начале двадцать первого века, без этих резких «ч» и «щ». Его нужно было слушать очень внимательно. Хоть я и не был его Учеником, меня с первых минут знакомства восхитило количество здравых мыслей, вплетённых в его речь.

      Учитель не уважал чужое мнение. Мнение, говорил он, это то же самое, что незнание. А какой  смысл уважать незнание?

      Учитель не делал святынь из чужих ценностей. Если для кого-то глупость — высшая ценность, почему мы должны делать её святыней?

      Учитель говорил, что истина своя не для каждого человека, а для каждого вопроса. Взглянув на одну проблему с разных сторон, два человека могут спорить до бесконечности и так и не договориться. Но это вовсе не будет означать отсутствие истины, общей для них обоих.

      Люди, утверждал Учитель, вопреки распространённому мнению, отлично могут понимать друг друга. Чтобы этого добиться, надо лишь чуть-чуть переосмыслить своё отношение к логике. Это задача непростая, но решить её необходимо каждому. Кузьма Николаевич не считал предосудительным решать за людей, что им необходимо. «Не решим мы, — говорил он, — так решат какие-нибудь властолюбивые мерзавцы. И люди им, как всегда, поверят».

      Не стоит думать, что Учитель не любил людей. Кого он не любил, так это мизантропов. Во время конца света он на них насмотрелся.