Свен Карстен - Страна Лимония

– Меня мать искать будет…

– Встать! – заорал вдруг следователь, ударив ладонью по столу. – Встать, смирно, мать твою! При чтении приговора! Руки за спину!

Серёга встал.

– Паслёнова Сергея Ивановича… приговорить… к трем месяцам общественных ликвидационных работ! Всё! В последний раз, Паслёнов, у меня! Блядь, еще увижу здесь – тогда точно мамка не найдет! Понял?! А пока – лопату тебе в руки, чтобы прочухался! Для начала толчок у нас вымоешь. Ну?!

– Мне бы домой…

– Ты, Паслёнов, я вижу, совсем добра к себе не понимаешь… – сказал следователь с горечью в голосе.

– Понимаю я, чего же…

– Нет, – сказал следователь. – Нет. Не понимаешь ты. Сейчас я тебе доходчиво объясню…

Он встал, обошел стол и направился, вроде бы, к двери, но на полпути подскочил к Серёге и с силой хватил его по голове ладонью – как камнем в ухо попал. Серёга аж задохнулся от боли, дернулся, оступился, упал через табуретку и дополнительно еще приложился затылком о кирпичную стену. В голове его все взболтнулось, словно в курином яйце, закрутилось колёсиком, и Серёге вдруг стало неинтересно жить. Да еще и свет выключили.

– Эй! – сказал кто-то потом в темноте. – Эй, ты живой?

Голос был незнакомый, не как у души. И не как у следователя Манюнина. А как у мамы-Биологини в Серёгином детстве. Серёга даже обрадовался, что мама его, наконец, нашла.

– Представляешь, этот кержаковский зять меня увез, – попытался сказать Серёга, и удивился, что у него еле ворочается язык, и изо рта, похоже, натекло слюней. И еще он, кажется, лежит на полу, лицом вниз. Разом заболела голова, ухо, зубы и даже живот. Серёга потрогал голову и нащупал что-то неродное вместо уха – что-то горячее и распухшее.

Серёга поднатужился и вспомнил, что попал в город, что его побили и приговорили к ликвидации. И что до ночи он домой уже не успеет. Сейчас он – снова в той кладовке с железной дверью и бетонным полом. Дверь, небось, опять заперта. Но лампочка горит, и то хорошо.

– Эй, – позвал опять голос. – Тебя почему взяли?

Взяли? Куда взяли? В город? Его привез кержаковский зять. А вот – почему…

– Картошка, – вспомнил Серёга. – Я картошку… Чтобы продать…

– Уже за картошку хватают, мобилы дерьмовые! – возмутился голос. – Без лицензии торговал, что ли?

Нет, это не мама-Биологиня. Она никогда так не скажет – "дерьмовые". Она говорит – "навозные". И что такое "мобилы"?

Серёга осторожно повернул голову, в шее заскрипело и даже хрустнуло. Голова слегка закружилась.

Комната, дверь, решетка, кусок коридора, еще решетка, комната напротив. У двери на коленях стоит девчонка, держится за железные прутья двери. Тоже заперта. Руки тонкие, а пальцы – словно она в снежки играла и замерзла, такие красные. Лицо у девчонки бледное, волосы темные и спутанные, в них рыжие пряди. Кто-то от жизни седеет, а эта, похоже, рыжеет. Одежда ее тоже черная, свитер и все такое. Но – девчонка!

Серёга, вообще-то, девчонок видел пару раз, в соседней деревне. Он сидел у причала, девки проходили мимо вдвоем и смеялись. Те были в юбках, а эта – в штанах. Другой раз он шел по полю, а девчонка проехала мимо на велосипеде. Она так крутила педали, и у нее были такие красивые босые ноги, что Серёга даже споткнулся и подвернул щиколотку. У этой девчонки ноги были не босые, а в желтых коротких сапогах на шнуровке.

– А меня за комендантский час схватили, суки, – сказала девчонка.

Суки – это собаки. Её покусали собаки? Однажды Лысенко тоже схватил Серёгу зубами за пальцы, было больно.

– Ты, того… на цементе не лежи. Простудишь себе все, – посоветовала девчонка. – Тут в камере ночью страсть как холодно. Я-то уж знаю, я залётная, у меня залётов полный чемодан.

Чемодан, значит, у нее… А у Серёги мешки. Картошка, небось, пропала с концами.

Серёга попытался сесть. В голове снова так все повернулось, что Серёга аж охнул и замычал от боли.

– Лежи, лежи! – заспешила девчонка. Она вдруг принялась стаскивать с себя свитер – через голову, путаясь в рукавах. Под свитером обнаружилась желтая в полоску майка. – На, держи, подстели под себя. Давай держи, кидаю!

Свитер черной курицей перелетел через коридор. Серёга подполз на четвереньках к двери, зацепил свитер и втянул его в свою камеру. Свитер был мягкий, грязный, и пах городом и дымом.

– Они всегда бьют, – сказала девчонка, глядя, как Серёга устраивается. – Иначе им служба не в зачет. Это еще что! В Привокзальном отделении могут конец сигаретой прижечь! Просто ни за фиг! Бывали случаи.

Серёга сел к стене боком, прислонился тем плечом, которое не болело, упер в холодную штукатурку лоб и закрыл глаза. Сейчас же под веками набухли слезы. Такая досада, цыган – а плачет.

– Ты посиди, просто посиди, – говорила девчонка, и Серёга был благодарен ей и судьбе за то, что хоть не один тут. – Ты посиди, а я тебе спою, хочешь? Сама сочинила. Хочешь?

Серёга не знал, хочет ли он. Он лишь вздохнул и шмыгнул носом, что и было принято за согласие.

– Эй-эй, мой друг, – вполголоса начала девчонка, а Серёга тут подумал, что у него ведь никогда не было друзей. И не будет, понятно, если ото всего в сарай прятаться…

Голос у девчонки был – мама моя! Хрипловатый, но сильный, громкий такой, в нем одновременно мешались и отчаяние, и надежда на что-то. Серёга в жизни не слышал подобных песен – мамкины колыбельные и пара застольных были не в счет. А тут – даже боль в голове отступила и съежилась.

Это было уже очень громко. По коридору прибежал-притопал кто-то в оранжевой куртке, за ним – еще один или двое, все они кричали, требовали что-то заткнуть, били по железной двери палками. Серёга из-за их спин видел, как девчонка, отпрыгнув от решетки, прижалась спиной к дальней стене, напружинилась, как перед прыжком, но петь не прекратила. Ага, такая прекратит, как же!