Нил Бастард - Переносчик смерти

Прогулка, довольно сносная еда и питье — это то, что должно демонстрировать гуманность боевиков, удерживающих нас в плену. Кроме того, они даже разрешили Йордану взять с собой медицинский саквояж с лекарствами, так, на всякий случай.

Однако во время прогулки нам запрещают общаться между собой. Лишь по выражению лиц наших сотрудниц мы видим, что они в ужасе от происходящего. Лица многих из них успели опухнуть от слез. Но мы никак не можем утешить и уж тем более обнадежить женщин. Разве что взглядами.

Часть охранников в это время расхаживает между нами. Задавать им вопросы или обращаться с просьбами запрещено. Они заговаривают первыми, явно озвучивая слова, которым их научили командиры. Спрашивают, все ли нас устраивает, нет ли каких вопросов и пожеланий.

Мне постоянно хочется сорваться и заорать, что нас ничего здесь не устраивает. Мы находимся тут вопреки всем международным нормам, не по своей воле, хотим связаться с начальством. Однако нет никакого смысла устраивать такой выпад. Реакция охраны непредсказуема. Подвергать коллег дополнительной опасности мне не хочется. Поэтому я молчу, как и Христов. Мы понимающе переглядываемся и говорим, что нас все устраивает и вопросов нет.

Одна из женщин жалуется на насекомых в их комнате. Охранники обещают передать ее слова своему командиру. Затем нас уводят обратно в дом.

По пути мы в течение нескольких секунд видим наших товарищей по несчастью, которых охранники выводят из соседней комнаты. Но заговорить с ними нельзя. Массивный боевик громко напоминает об этом всем нам.

Я задумываюсь над тем, почему фундаменталисты вывели этих людей из комнаты именно сейчас, когда мы еще не вернулись к себе? Это наверняка один из способов психологического давления на нас. Скорее всего, никто из боевиков, включая Лайда, ничего не смыслит в психологии как науке. Однако на обыденном уровне они еще те ученые!

Один из иностранцев, несмотря на громогласное предупреждение охранника, не выдерживает и спрашивает у нас по-английски:

— Откуда вы, парни?

Реакция охраны следует сразу же. Близстоящий боевик в ту же секунду бьет заложника прикладом автомата под дых и заталкивает обратно в комнату. При этом он говорит, что нарушитель дисциплины лишается прогулки.

Нас спешно разводят по местам и запирают двери. По звукам, доносящимся из соседней комнатушки, я делаю неутешительный вывод. Иностранца, заговорившего с нами, долго и методично избивают, не давая при этом кричать. Вот они, хваленые гуманность и справедливость фундаменталистов.

В эти самые минуты мое желание совершить побег начинает обретать все более и более выразительные черты. При этом я прекрасно помню предупреждение Лайда. Да, за попытку бегства нас ждет смерть.

Мысль об этом не дает мне покоя. Она подкрепляется не только желанием оказаться на свободе и остаться в живых, но и необходимостью продолжить свою работу в этой стране. Ну да, той самой, где все только и твердят о Всевышнем, хотя Он, по всей видимости, решил до поры да времени покинуть этот край. Вспышка эпидемии лихорадки Эбола, переворот, гражданская война на три фронта!..

Невзирая на все ужасы последних дней, я уверен в правильности своих устремлений. Я стараюсь не потерять счет дней, помню, что через неделю в оазисе Эль-Башар должен приземлиться самолет с вакциной, персоналом и академиком Аркадием Карским.

Я говорю об этом своему коллеге. Йордан не меньше, чем я, впечатлен избиением заложника в соседней комнате. О побеге он даже не заикается, но на мои слова о заветном самолете реагирует с проблеском надежды в глазах.

— Да, Артем, — говорит болгарин, мечтательно глядя куда-то мимо меня. — Я не забыл о прибытии самолета в Эль-Башар. Не могу себе представить, как там все пройдет без предварительной подготовки. А ведь готовиться к встрече группы Карского следовало бы если не прямо сейчас, то в ближайшие дни. Нужно договориться с тамошней местной администрацией. Еще неизвестно, какая там обстановка и чью сторону в гражданской войне заняли местные власти.

— Полагаю, что в победе над эпидемией заинтересованы все стороны конфликта, — высказываюсь я и вижу, что коллега не вполне согласен со мной.

— Если бы это было так, то нас бы здесь сейчас не держали, — печально шепчет он и продолжает: — А в оазисе Эль-Башар, кроме всего прочего, нужно позаботиться о подготовке лагеря для проведения вакцинации. Да и взлетно-посадочную полосу осмотреть не мешало бы. Ты представляешь, сколько работы пришлось бы нам проделать, будь мы сейчас там?

— Представляю, — спокойно говорю я в ответ и тут же замечаю: — Но ведь нам не впервой сталкиваться с таким объемом работы. Так что…

Христов не дает мне договорить.

— Ты забываешь, что мы сейчас за решеткой и без ведома этих бородатых уродов не можем даже в уборную сходить, — с горечью произносит он, садясь на подобие топчана, устроенное возле стены.

Я подхожу к нему и пытаюсь повести наш разговор к вопросу о бегстве. Однако коллега даже и слышать меня не хочет. Хотя до этого мне казалось, что дух его не сломлен и Йордан все же согласится с моей мыслью о необходимости побега.

— Выбрось это из головы, — коротко бросает он.

Я вижу, что спорить с ним сейчас бессмысленно, но саму идею не оставляю, предполагаю, что в ближайшее время коллега может изменить свое мнение.

Мы не забываем о том, что фундаменталисты планируют обменять нас на тех военных из Хар- дуза, которые убили их «братьев и сестер» по дороге в аэропорт. Правда, нам неизвестно, насколько успешно проходят переговоры по этому поводу.

То, что они действительно ведутся, косвенно подтверждают реплики наших охранников, случайно долетающие до нас.

Этих слов крайне мало, чтобы представить целостную картину. Однако их вполне достаточно для того, чтобы понять главное — переговоры идут ни шатко ни валко, как это обычно и бывает на Востоке.

Для нас это означает лишь одно. Мы будем находиться здесь, сидеть взаперти до тех пор, пока в переговорах не наметится серьезный сдвиг. Любой, как положительный, так и отрицательный для наших похитителей.

Ожидание утомляет и изнуряет. Мне хочется верить, что нас не убьют при любом повороте переговоров.

— Мы слишком ценный товар, чтобы вот так запросто его уничтожить, — заявляет Христов по этому поводу.

На словах я соглашаюсь с ним, хотя подобной уверенности у меня нет.

Наши женщины выглядят совершенно деморализованными. Мы не можем им сказать ни одного обнадеживающего слова.

Другие наши соседи по темнице ведут себя тихо. Мы больше их не видим. На прогулку теперь они выходят только после нас, когда мы вновь оказываемся под замком. Если бы не факт их вывода на улицу и не кормежка, то можно было бы предположить, что заложников в соседней комнатушке больше нет. Настолько там тихо.