Дмитрий Сергеев - Завещание каменного века

Со мною решительно ничего не произошло. В ушах раздавалось потрескивание и тихие размеренные щелчки. Стены комнагы, где я сидел, заволоклись туманом.

…Туман понемногу рассеялся – выступили очертания других стен, длинного стола, колонн. Я одновременно и поразился этому, и считал, что так и должно быть. Мелкие заклепки на выходном люке-двери были до чертиков знакомы мне, хоть я никогда не мог видеть их прежде.

Я даже знал, что увижу, если обернусь назад.

Оглянулся, и в самом деле увидел именно то, что ожидал: висящий в воздухе диск, изрешеченный пустотами – в них вспыхивали и гасли разноцветные огни, и ссутуленную спину человека. Более того, я знал: этот человек угнетен и подавлен. Обычно он никогда не сутулился.

"Кто он? – поразился я. – Почему его спина и затылок так знакомы и родны мне? Я впервые вижу его".

Но тут же изнутри пришел ответ:

"Это мой дядя Виктор – старший мантенераик на астероиде "Карст".

"Что за чушь? Какой еще астероид?"

"Обыкновенный – станция обслуживания ЛИНЕЙ, главная пристань ШЛЮПОВ".

Я мельком глянул в зеркало и нисколько не удивился, увидав вместо себя мальчишку, остриженного наголо, в точно таком же проволочном колпаке, какой напялен на мне. Мне даже казалось – я и есть тот мальчишка. У него было смышленое лицо и не детские печальные глаза. Он нисколько не походил на меня, каким я был в его возрасте.

"Я – это я, а не ОН, – мысленно произнес я чужим мальчишеским фальцетом. – ОН там, в ящике".

В воображении возник металлический ящик – тот самый, в котором на Земтере обнаружили МОЙ ТРУП; но ящик виделся мне совсем не во льдах и не на Земтере, а в тесном холодильнике-каюте, освещенной голубовато-льдистым светом. И это был cовсе не МОЙ, не мальчишкин, труп, а ЕГО.

Ощущения и мысли все время путались, я не мог разобраться: кто же я на самом деле и чей труп находится в ящике?

Немного спустя я полностью вжился в чужой образ – стал сознавать себя мальчишкой.

Я шагал длинным коридором. Две линии плафонов тянулись вдоль обеих стен, синеватый свет рассеивался в нагретом воздухе. У меня была определенная цель, я знал, куда иду.

Изредка мне еще удавалось разделять навязанный мне чужой внутренний мир и свой: я замечал, что походка у меня чужая, несвойственная мне, и привычка вскидывать голову слегка набок, когда нужно посмотреть вдаль – тоже не моя.

Я вошел в кабину гравитационного канала, не глядя, достал из бокового гнезда широкий, скользяще мягкий пояс и застегнул его на себе.

Сквозь узорчатую решетку защитного барьера видно жерло канала, нацеленное вглубь, словно колодезный сруб. Вернее, направленное и ввысь и вглубь одновременно: едва я нацепил пояс, у меня потерялось чувство вертикальной ориентировки – не понять, где верх, где низ. Шаблоны кольцевых пережимов на стыках гравитационной трубы многократно повторялись, как взаимное отражение двух зеркал.

Я толкнул дверцу и по воздуху выплыл в растворенную пасть канала. Мгновенный холодок в животе – воспоминание испуга, пережитого в первом полете, быстро сменился сладостным ощущением окрепших мышц. Мои движения были плавны и свободны, как у плывущего дельфина, вытянутое тело скользило строго по центру трубы, и суставы внутренних швов-соединений проносились мимо, будто нанизывались на невидимый стержень.

Хорошо помню страх, испытанный мною в первом полете. Меня привели в гравитационный подъемник, надели пояс. От волнения я зажмурился и отчаянно шагнул в пустоту – и все внутри у меня сразу ухнуло. Я перекувыркнулся в воздухе, неуправляемое тело прибило к мягкому ребру стыка, Я поймался за него. От страха не в состоянии был даже кричать, дико смотрел в разверстую по обе стороны глубину. Потом видя, что за мной наблюдают, я насмелился разжать пальцы, и меня подхватило гравитационным потоком.

Я подрулил к одной из конечных площадок и ухватился за гибкий поручень. Ступил на площадку, решетка позади меня автоматически закрылась и защелкнулась. Снял пояс и снова ощутил тяжесть собственного тела.

Выход к внешней пристани остался по ту сторону канала. Передо мною были четыре сводчатых тоннеля, разделенных каменной толщей. Здесь всегда глухо, даже звука шагов не слыхать, будто он пропал в теневых ямах, которые жутко чернели по обеим сторонам коридора, как ловушки. Не знаю почему, но мне всегда делалось страшно в этом месте, хотя на самом деле никакой опасности в нишах нет: в каждой из них к решетчатому заслону подведен входной рукав дуга, соединенного с центральной гравитационной установкой.

Побыстрее миновал это место. Вслед за последним крутым поворотом тоннеля распахнулся объем главного цирка – взгляд потерялся в миражной дали чередующихся каменных кулис и синих просветов пустоты. Первое впечатление бесконечного пространства сохранилось навсегда, хоть я давно уже изучил истинные границы помещения. Зрительный обман достигался одною лишь внутренней архитектурой зала. Но он и в самом деле был громадным: все спортивные площадки, корты и бассейн располагались здесь. Непривычная тишина – обычно здесь всегда было многолюдно и оживленно – поразила меня, до отчаянной боли сдавила сердце. Мягкие подошвы ботинок тонко посвистывали на эластичной дорожке. Звуки эти подчеркивали уныние и мертвую глухоту вокруг. Неприбранные клочки и обрывки лент согнало сквозняком в продольную выемку и бассейна. ^ Вид этой жалкой горстки мусора новой болью пронзил меня. Через силу сдерживая рыдания, я побежал дальше.

Но все вокруг, а не один только мусор и тишина, напоминали о недавней катастрофе. Мне попались два искореженных шестилапых уборщика-гнома. Они валялись в безобразных случайных позах, точно раздавленные пауки. У одного была высоко задрана ходулина с роликовыми катками на подошве.

Я не в силах был смотреть на них.

Вот он произнес это страшное слово – катастрофа. Внутренне мальчишка весь был натянут и напряжен. Едва я сжился с ним, мне стало ясно: он глубоко чем-то потрясен, даже слова "горе", "беда", "несчастье" не вмещали того, что выпало испытать ему. И не только он, все они, кто был в это время на Карсте, переживали отчаяние.

Мусор возле бассейна лишний раз напомнил ему о катастрофе. Мусора не должно быть. Сломанные роботы-уборщики – не следы преступления, следы погрома, учиненного человеком, озверевшим с отчаяния. Кто-то не перенес вида бездушных машин, выполняющих привычные обязанности. Чистота на Карсте никому больше не была нужна.

Последний поворот, за ним широкая панельная дверь. Она сама распахнулась и пропустила меня, а потом беззвучно закрылась. Около дюжины столов свободно разместились в пустом зале. Возле каждого по два-три кресла. Ни одного человека не было здесь сейчас.