Владимир Соколовский - Рыжая магия

— Одолевай, обарывай! Жми его, дави! Одолевай обарывай!

Наконец плащ, словно выдохшись, распластался по грязи, потянув на себя дядю Мишу. Он шлепнулся на него, сел и стал что есть мочи отползать назад, подальше от старухи. Одной рукой помогал себе двигаться, другую же вытянул вперед, сделал пальцами рога и завыл трясущимися губами давно, кажется, забытое и вдруг вспыхнувшее в памяти заклинание «Шилцы-вилцы-цыгорцы-ходилцы! Шилцы-вилцы-выгорцы-ходилцы!» Некогда бабушка с этим заклинанием выгоняла веником из избы нечистую силу. «Шилцы-вилцы! Ы! Ы! Ы-ы-ы!..» Как он ни дергался на плаще, сползти с него никак не удавалось: шлепнувшись на середину, так и оставался на ней. И расстояние от него до старухи было прежним.

Комендантша подняла ладонь. Дядя Миша вскинулся и замер, выпучив глаза. Она подошла, погладила по стоящим дыбом волосам, наклонилась:

— Ты отдыхай. Здесь тебе мя-агко будет. Отдохни. Шибко задумался ты. А я пойду. Сын ждет. Он ведь у меня следователем работает.

Тут же она исчезла, а Мохнутин попытался было подняться, но не смог — плащ словно держал его, и он опустился обратно, на его ставшее неожиданно мягким и нежным ложе.

Свистнул, залился и снова повел свою мелодию соловей. Шумнули деревья — где-то за забором, вблизи от стройки, — слышно было, как прошел ветер в их кронах. Затем он опустился, двинулся низом, шурша по земле, и коснулся головы бедного плотника. Дяде Мише показалось сразу, будто он снова стал молодым и таким же вечером в своей деревне, еще не заброшенной жителями, а полной ребят и девок, сидит на лавочке возле своей избы и играет на двухрядке. Чуб вьется из-под козырька фуражки с пуговкой наверху, с вложенной внутрь по кругу картонкой. Сам он чуть хмелен — хватил дома перед тем ковшик бражки. Через месяц ему идти в армию, и он гуляет. Кто подойдет к нему сегодня, он сам не знает. Но кто-нибудь из друзей да подойдет, и они побредут по деревне, горланя частушки, дразня собак:

А залетка выйдет из своего дому, пристроится сбоку и тоже споет:

Забьются, заколотятся в песне соловьи, уснет деревня, тогда он уйдет с милкой за околицу, постелет пиджак на траву…

Дядя Миша лежал, и слезы светились на его лице. Ночь высвистывала, высвистывала, затем свист прекратился, накатилась темнота…

Проснулся плотник на раннем рассвете. Плаща никакого не было на земле, а лежал он на лавочке у будки, прямо на голой доске. Дядя Миша встал, отряхнулся, и тут его взгляд упал на гвоздь, торчащий рядом с дверью будки. На нем, приколотая точнехонько посередине, красовалась папочка из белого картона с обоснованием использования гвоздей из опалубки, а также рапорт-заявление, написанное Мохнутиным после похода к товарищу Соловью. В каждый угол было вколочено по гвоздю из числа тех, какие он в свое время лично вытащил из опалубки и таскал с собой, чтобы демонстрировать заинтересованным лицам. Гвозди теперь погнулись во все стороны, и вид имели весьма жалкий.

Дядя Миша воровато огляделся по сторонам, содрал папку с позорного места и, не заглядывая внутрь ее, скомкал. Все так же оглядываясь, отнес ее в котлован, где уже покоилась погребенная бывшим студентом позолоченная кисть с бахромой; вырыл ямку и положил папку туда. Придавил камешком. Вернулся к будке, вытащил кусачками гвозди и тоже закопал их вместе с папкой. Потом он переоделся, посидел, покурил, удивляясь про себя, как спокойно сегодня с утра на душе: тихо, благостно и не гнетет никакая мысль. Вздохнул, вспомнив всякие вчерашние дела, взял молоток и отправился заколачивать дыру в заборе.

Следующее дежурство выпало на долю бывшего рецидивиста Гени Скрипова. Чему он очень радовался. Так беспросветно, так черно было в последнее время вокруг него, что ничего нигде не приносило отрады, хоть маленького успокоения душе, — кроме визитов к подруге Поле, штукатурше.

Эта печаль наваливалась на него каждую весну, сосала и грызла. В такое время ему часто снилась ночами Зона, которой он отдал лучшую часть своей молодости, за исключением нескольких весьма коротких периодов. Снились побеги, в которых он никогда не бывал, вышки, крики конвоя, «цыганочка», каменные заборы, проверки, треск мотопил на лесосеках. Сопутствующее всему этому состояние страха, напряженной и глухой полуистерики, долгой надежды вновь возвращалось к нему. И не было из него выхода. Иногда вечерами он выходил из дому и начинал кружить по улицам. Часто выбирал себе жертву, но никогда не нападал на нее, а только следил издали, покуда она не заходила куда-нибудь. Тогда он выбирал новую или же возвращался домой. Это давало какую-то иллюзию власти над другим человеком, и настроение улучшалось. Но иной раз прошлое накатывало так, что темнело в глазах, тоска по Зоне обволакивала сердце. Тогда Геня не показывался вечерами на улице, крепился, но сидел дома: срабатывал последний инстинкт обреченного человека, сознание того, что стоит выйти — и все, возврата уже никогда не будет. Он просто сгинет, исчезнет с той поры, оставив после себя тяжелую память жене Раисе, двум дочкам — Наде и Нине. Больше у него никого не было.

Кроме, повторяем, штукатурши Поли. Он познакомился с нею прошлой осенью, придя в контору получать отпускные деньги. Кассирша еще не приехала из банка, и он стать ждать, присоединившись к двум женщинам, которые тоже пришли за деньгами. В этом долгом ожидании они и познакомились и даже успели немножко выпить до того времени, как открылась касса. Заодно Поля оформила кредитную справку, пригласила Скрипова пойти покупать ей пальто. Он охотно пошел, совершенно не имея со своей стороны никаких намерений по отношению к штукатурше. Однако Поля ему понравилась сразу, это он не мог скрыть. Купили пальто и направились к Поле домой, обмывать его. Она занимала комнатку в двухэтажном деревянном бараке с длинными коридорами. Выпили, подруга ушла домой, а Скрипов остался с Полей. Все было просто, хорошо, она заласкала, зацеловала его, и Геня, не привыкший к такому обхождению со стороны женщин, совсем размяк. Поля тоже числилась в отпуске, и они четверо суток провели в вязком любовном тумане, мотая скриповские денежки. Остатки их ухнули в последний вечер, когда Геня повел свою подругу в ресторан. А назавтра она с утра стала собираться, говоря, что в конце отпуска ей надо еще успеть навестить своих стариков в деревне и живущую там с ними дочку. «Поедем, если хочешь?» — предложила она. «Хомутает!» — с запоздалой паникой подумал бывший рецидивист и угрюмо сказал: «Не. Домой пойду. Баба с ребятами потеряли, наверно». — «Ба-аба! — презрительно и жестко усмехнулась Поля. — Ты смотри — бабу с детьми он вдруг вспомнил… Убирайся!»