Генри Олди - Крепость души моей

«Шевроле» взял левее.

По обе стороны дороги колыхалась пегая, выгоревшая трава. Она была похожа на шерсть дряхлого эрдельтерьера. От жирового комбината несло канализацией. На обочинах скучали понурые тенты и самодельные прилавки, сколоченные из грубых досок. Обычно здесь торговали овощами с домашних огородов. Ведро помидоров, сетка огурцов. Перец сладкий и острый. Кабачки, лук связками. Банки с консервацией.

Обычно, только не сейчас.

Вдали заворчал гром. Молния, похожая на косой шрам, вспорола гущу туч. Ветер хлестнул вдогонку автомобилю, завил вдоль трассы кучерявые локоны пыли. Хлопнули тенты, один упал. Стая ворон взвилась с карниза столярной мастерской. Дождь медлил: издевался.

На выезде из города стоял ангел в костюме.

«Шевроле» остановился за десять метров до ангела. Из машины выбрался секретарь горсовета Дорфман. В белой рубашке с короткими рукавами, в темно-синих, мятых брюках, он был похож на командировочного из провинции, на выходные возвращающегося домой. Дорфману, в сущности, было все равно, куда ехать. Он знал: ангела встречаешь везде, где заканчивается город.

– Зачем ты пришел, Борух бар Моше? – спросил ангел.

– У меня есть информация, – начал секретарь.

И замолчал.

– У меня есть достоверные сведения…

Нет, не получалось. Дорфман был в состоянии насмерть заболтать Цицерона, не сказав ни слова о главном. Сегодня все его мастерство выглядело грудой ветхого хлама.

– Я в курсе, – сказал он, – что в городе есть люди, которых вы согласились выпустить. Это не один человек, и не два. Их десятки, возможно, сотня. Это правда?

Дорфман не ждал ответа и удивился, когда ангел кивнул:

– Правда.

– У меня нет их персональных данных. Впрочем, это не важно. Важен сам факт.

– Хочешь спастись, Борух бар Моше? – спросил ангел. – Спасаются в одиночку. Ты поэтому приехал один?

– Я плохой человек, – сказал секретарь Дорфман. – Ты меня не выпустишь.

– Ты не семнадцатый, – согласился ангел.

Дорфман не понял. Но уточнять не стал.

– Ты меня не выпустишь, – повторил он. – У меня два взрослых сына. Их ты тоже не выпустишь. Гришку вчера убили возле собора, ему теперь все равно. Ефим не отвечает на мои звонки. Разговаривать со мной отказался. Сидит дома, смотрит фильм «Господин оформитель». Досмотрит до конца и ставит на начало. Невестка боится, что Ефим сошел с ума. Ты не знаешь, в чем тут дело?

– Гришка умер, – сказал ангел.

Казалось, он плохо понимает, что значит «умер».

– Я тяжело болен, – продолжил секретарь. Глаза Дорфмана заблестели. Перед выездом он принял возбуждающее, сейчас ему хотелось еще. – Мне тоже все равно. Таких, как ты, за себя не просят. Тем паче, не с моим диагнозом.

Ангел сделал шаг вперед:

– За кого же ты просишь?

– У Ефима сын, мой внук. Полтора года в октябре, если доживет. Смешной мальчишка… Выпусти его с матерью. Или с няней, без разницы. Чего ты хочешь за пропуск?

– Он не семнадцатый, – сказал ангел.

– Не морочь мне голову! Думаешь, я тебя боюсь? Поцелуй меня в задницу со своей нумерологией. Хочешь храм? Называй место в области. Там с понедельника начнут стройку. В Малыжино стоит заброшенный храм Успения Пресвятой Богородицы. Восстановить?

– Не надо, – сказал ангел.

– Клиника для онкобольных детей? Хоспис для стариков?

– Не надо.

– Синагога? Мечеть? Благотворительный фонд?

– Не надо.

– Потому что от меня?

– Нет. Просто не надо.

– Я так и думал, – сказал секретарь Дорфман. – Хотел проверить. Ладно…

Он достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. Развернул, вгляделся. Зашевелил губами – сперва беззвучно. Секретарь был похож на атлета, примеряющегося к незнакомому снаряду. Вскоре прозвучали слова. Дорфман говорил на языке, плохо понятном ему самому, и видел, что ангел кивает. Когда секретарь закончил, ангел сделал еще один шаг к гостю.

– Ты порадовал меня, Борух бар Моше, – сказал ангел. – Покажи.

Дорфман протянул ему бумагу. Ангел вгляделся. Буквы кириллицы складывались в слова, пахнущие ветром пустынь и вонью овечьих стад. Слова, рожденные зноем, выбором и неизбежностью. Слова запрета и позволения.

– Я не смог бы прочесть иначе, – тихо сказал секретарь.

– Знаю. Твой дед?

– Мой дед умер восемь лет назад.

– Умер, – повторил ангел.

В его устах сказанное теряло смысл.

– Бабушка, – Дорфман улыбнулся. – Представляешь, она все помнит. Ходить не может, слепая, а помнит. Вот ведь как…

– Я дам тебе подарок, – ангел протянул руку.

Кончики его пальцев уперлись в лоб секретаря Дорфмана. Секретарь содрогнулся. Дрожь усиливалась, вскоре тело Дорфмана превратилось в вибрирующую струну. В черных, густо битых сединой волосах проскакивали искры. Рот искривился, как у паралитика. Если Дорфман не падал, так только из-за прикосновения ангела. Когда ангел убрал руку, секретарь рухнул на колени.

– Ты здоров, Борух бар Моше, – сказал ангел. – Болезнь оставила тебя.

– Здоров? – со странной гримасой спросил Дорфман.

– Да. В остальном – будет, как назначено.

– Сволочь, – прохрипел Дорфман. – Ну ты и сволочь…

Метро, как ни странно, работало. И даже поезд пришел сразу. В вагоне было пусто – человек шесть-семь от силы. Глянец рекламы, облепившей стены: ноутбуки в кредит под 0 %, банковские депозиты, курсы английского… Кому это будет нужно завтра? Кому это нужно уже сейчас?

На выходе, у троллейбусного круга, народу тоже было мало. Колоссальный вещевой рынок – город в городе, прославившийся за рубежом – выглядел заброшенным. Зато у ворот кладбища царило болезненное оживление. Выходит, я не одинок. Тут что, собрались одни «семнадцатые» – те, кому разрешили? Казалось, все смотрят на меня. В упор, внаглую; искоса, украдкой. Вот он, чтоб ему сдохнуть! В иных взглядах сквозило сочувствие: «Держитесь, коллега! Завтра мы с вами уедем, и ни о чем не станем жалеть…»

Они видели меня по телевизору! Наш разговор с ангелом. Как бывшая – нас с Алёной в ресторане. Все видели, все знают…

У бетонного забора, выкрашенного идиотской светло-розовой краской, сидели цветочницы. Розы на любой вкус; гвоздики, тюльпаны, гладиолусы… По большей части тетки были дородные, в теле, с одинаковым, надменно-недовольным выражением на лицах. Я прошелся вдоль строя и остановился возле крайней: сухонькой, печальной старушки. Несмотря на духоту, женщина надела строгое коричневое платье с белым воротничком. Голову ее покрывал черный платок. Школьная учительница на пенсии? Пенсия маловата, вот и приторговывает цветами со своего участка…

У старушки были только астры. Махровые, пушистые.