Генри Олди - Крепость души моей

– Ты едешь или нет?

Я молчал. Судорожно пытался ответить и не мог. Муж бывшей поставил меня перед выбором, как перед стенкой. Раздайся команда: «Пли», грянь залп, и я, сползая по щербатому кирпичу, поблагодарил бы за милость. Умереть было легче, чем выбирать.

– Это твои вещи? – он указал на рюкзак.

– Да.

– Все, что ли?

– Да.

– Паспорт? Деньги?

– Взял.

Он снова перевел взгляд на рюкзак. Маленький, выцветший.

– Больше ничего?

– Хватит.

– Ненадежный ты чувак, – сказал муж бывшей.

Я пожал плечами:

– Ничего. Как-нибудь.

Он заглянул в комнату. На кухню. В ванную.

– Что-то ищешь? – спросил я.

– Все, – сказал муж бывшей. – Погнали. Спасаемся…

– Спасаемся?

Я смеялся, не в силах остановиться. Хохот захлестнул меня волной, девятым валом, я тонул в колючих, злых смешинках. Муж бывшей смотрел на меня с сочувствием. Странная гримаса коверкала его лицо. Впору было поверить, что сейчас его разобьет инсульт. Ты тоже стоишь перед выбором, подумал я. Только я не знаю, перед каким.

– Ненадежный ты чувак, – повторил он. – Нет, так нельзя.

И ударил с правой.

В голове разорвалась бомба. Я не упал – сел, сползая по обоям. Наклонился вперед, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, и тогда он ударил еще раз.

Все закончилось.

– …семнадцатый едет?

– Кто? А, да, конечно.

– Пусть скажет.

– Он спит. Нервы. Умаялся, сами понимаете…

– Пусть скажет.

– Он принял снотворное. Донормил, две таблетки.

– Ничего. Он скажет.

Острый палец ввинтился мне в мозг. Боли не было. Палец проникал все глубже, словно моя голова распухла вдесятеро. Когда мозг пробили насквозь, я очнулся. Сиденье водителя рядом со мной пустовало. Муж бывшей мялся снаружи, возле ангела в костюме. Ангел в гавайке стоял у машины, упираясь острым ногтем мне в переносицу. Сзади, на пассажирских сиденьях, тяжело дышали остальные: бывшая, Дашка, парни. Молчали; когда я обернулся, как по команде, отвели взгляды.

Я вылез из салона.

Серость. Скоро рассвет. Жара. Дикая, оглушающая жара. Асфальт плыл под ногами. Деревья на обочинах были похожи на рыбьи скелеты. Листья, свернутые в трубочки; жухлые, бурые, ломкие листья грудами валялись на высохшей траве. Я не видел их. Я чуял запах: горький, щекочущий ноздри. Слышал шуршанье: тихое, похожее на мышиную возню. В него контрапунктом вплетался рокот мотора.

– Ты бы иначе не поехал, – сказал муж бывшей. – Ты такой…

Я молчал.

– Я с самого начала ждал от тебя подляны. Ты ненадежный.

Жара. Серость. Окружная.

– У меня не было другого выхода. Я своих спасал.

– Извиняешься? – спросил я.

Он кивнул.

– Ты едешь доброй волей? – перебил нас ангел в гавайке.

Я смотрел на автомобиль. На лица за стеклами. Бывшая. Дашка; Пашка и Сашка. Представилось, как муж бывшей затаскивает меня, бесчувственного, в салон. Устраивает на сиденье рядом с собой. Объясняет: ненадежный чувак, я не мог иначе… Они кивают: да. Нельзя иначе. Смотрят мне в затылок. Всю дорогу от моего дома до окружной они смотрят мне в затылок, едва возвышающийся над краем сиденья. Меня клонит вбок, муж бывшей правой рукой сдвигает меня – манекен, символ спасения – обратно. А они смотрят. Кивают: да. Иначе нельзя.

– Доброй, – сказал я. – Пропускай.

– Врешь, – сказал ангел.

– Твое-то какое дело? Обещал выпустить? Ну, давай…

– Останешься?

Нутром я почувствовал: машина заледенела. Сверху донизу. Жара дышала раскаленной печью, бессильна растопить этот лед. Дашка прилипла носом к стеклу. Я не видел ее лица: белое, бесформенное пятно. На пятне распахнулись два черных провала.

– Если я останусь, они погибнут. Открывай ворота…

– Погибнут? Почему?

– Ты решил пощадить город?

– Нет. Отвечай, не юли.

– Без меня, – чудилось, что я беседую с умственно неполноценным, – ты их не выпустишь. Хочешь, чтобы я взял грех на душу? Без меня ты их не выпустишь…

– Выпущу, – сказал ангел. – Оставайся.

И махнул рукой.

Муж бывшей кинулся за руль. Со всей силы захлопнул дверцу. Тронул с места: осторожно, боясь разбиться о преграду-невидимку. Машина удалялась, еле слышно шурша шинами. Кричи, думал я. Громче кричи. Они услышат, остановятся; подберут. Ты добежишь, догонишь. Мой рюкзак, думал я. Он уезжает в багажнике. С паспортом и бумажником. Дашка, думал я, не оглядывайся. Ты только не оглядывайся, от этих ангелов всего можно ожидать…

Оглянулась не Дашка – бывшая.

Я окаменел от ужаса. Предчувствие беды сомкнулось над головой, объяло меня до души моей. Бывшая смотрела сухими, блестящими глазами, я ждал, машина ехала. Когда бывшая села, как полагается, я сперва не поверил, что обошлось. Но спустя минуту, там, за чертой, бывшая обернулась снова.

Во взгляде ее царило равнодушие.

Дашка, сиди прямо. Не оборачивайся. Я не хочу это видеть.

Я вздрогнул. Я и не знал, что вокруг полно людей.

Я оглянулся.

Теперь мне можно было оглядываться.

Старики. Юнцы. Дети.

Мужчины. Женщины.

Врачи.

Бомжи.

Политики.

Безработные.

Домашние хозяйки.

Большинство осталось сидеть по квартирам, в родных стенах. Львиная доля, считай, миллион. Лимон, сказал бы Алик Бабушка. Но и тех, кто вышел к рассвету на окружную, по всему периметру, хватило, чтобы город почувствовал себя в оцеплении. Казалось, люди ждут фейерверка, праздничного салюта на день Победы – плечом к плечу, затаив дыхание, боясь произнести лишнее слово. Гладкая кожа, морщины, пальцы музыкантов и грузчиков, ревматизм, близорукость, сто двадцать в жиме лежа, складка между бровями, сотня до зарплаты, соточка к пиву, артрит, тахикардия, два тридцать в прыжке, посредников не беспокоить, фирма гарантирует, мозоли, ободранные коленки, ролики, скейты, костыли, двери закрываются, следующая станция…

И двое ангелов.

Где бы ты ни стоял, от лесопарка до поворота на Жихарь, везде были ангелы. В костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке… Второе, внешнее оцепление; двое, назначившие себя легионом. Зной сгущался над ними, превращаясь в приговор. Воздух дрожал, готовясь сбежать в иные края – или выгореть дотла, до темного удушья. Не сговариваясь, ангелы повернулись к людям спинами и пошли прочь. Вопреки всем законам перспективы, они не становились меньше – напротив, росли, увеличивались. Хлестнули наотмашь крылья: сотни мечей, слитых в убийственное оперение. Ветер, ринувшись к толпе, сбивал людей с ног, сёк плетью из каленой проволоки. Ангелы шли, не оглядываясь, обнуленные до равнодушия, и когда их головы сравнялись с вершинами матерых дубов, ангелы стали огнем.