Юрий Никитин - Alouette, little Alouette…

Фирестоун фыркнул.

– Ну и пусть будут мои внуки без слепоты и маразма!.. Что плохого?

– Во-первых, – сказал Максим, – слепота, может быть, спасает человека от чего-то более опасного. К примеру, бешенства. Во-вторых, ученым только дай разрешение на такие опыты… Одни будут лечить болезни, а другие некое изменение могут всобачить в ДНК, мало не покажется. Весь мир может вымереть! Потому и запрет для того, чтобы сперва установить полнейший контроль над всеми-всеми лабораториями мира, и даже подвалами, где могут сделать такое тайком, а уже потом…

– Как скоро это будет? – спросил Фирестоун.

Максим помялся, развел руками.

– Сожалею.

Фирестоун продолжал всматриваться в его лицо.

– Максим, из любого правила есть исключения.

– Из таких нет, – ответил Максим. – Это преступление.

Фирестоун помрачнел.

– Жаль… ну что ж. Ладно, не расстраивайся. Я не один такой. Другим даже приятно будет, что и мильтимиллиардеры мрут.

Аллуэтта молчала, только смотрела отчаянными глазами то на отца, то на Максима.

– Впрочем, – сказал Максим, – вы могли бы зайти завтра к нам. Никто не удивится, это на ваши деньги там все поставлено. Там же и ваша дочь трудится, как пчелка Майя. Перекинемся парой слов перед вашим отбытием во дворец на Лазурном Берегу… или на роскошную яхту.

Фирестоун медленно наклонил голову, все еще не отрывая взгляда от лица Максима.

– Непременно. Непременно.

Как и договорились, Фирестоун на следующий день заехал в Научно-исследовательский центр, пообщался с Томбергом, заглянул в пару лабораторий, которым бы тоже не мешало помочь в финансовых вопросах, побывал в лаборатории Максима и осмотрел ККК-3С, а потом ушел за перегородку к заведующему лабораторией, и некоторое время, как заметили все остальные, там разговаривали приглушенными голосами.

После его ухода Максим заявил, что пообщались насчет перспектив мировой науки и дружбы народов, все хорошо и все поют, а теперь за работу, за работу, шнель, шнель, кому устроить показательную порку?

Не доверяя даже виртуозному Джорджу, Максим снова и снова просматривал выделенный компьютерной программой нужный участок двойной спирали, где присутствуют дефектные гены или даже один дефектный ген, что при сбое приводит человека в возрасте к полной слепоте.

Френсис что-то почуял, начал присматриваться, пару раз заглянул через плечо начальника, охнул.

Когда Максим рассерженно повернулся, Френсис сказал тревожным шепотом:

– Ты что, не утерпел?.. Занялся трансдифференциацией? Этот дурацкий запрет когда-то да снимут! Не рискуй.

– Тихо, – ответил Максим. – Тихо, не ори. Я просто пытаюсь отыскать вариант, как можно будет заменять быстро и дешево такие вот… поврежденные участки.

– А как проверишь? – спросил Френсис. – Ага, угадал!.. Макс, ты не потянешь в одиночку. Я подключусь к расчетам.

– Тебе не стоит, – возразил Максим. – Пусть вся ответственность будет на мне.

Френсис отмахнулся.

– Ерунда. Всего лишь уволят, это же не тюрьма строгого режима.

– И запретят заниматься наукой, – напомнил Максим.

Френсис широко улыбнулся.

– Буду работать подпольно для триады, якудзы или наркокартелей.

– Тебе все шуточки!

– Вся жизнь, – сказал Френсис, – шуточки. Так какой участок планируешь заменить?

Аллуэтта еще раньше Френсиса заметила, что Максим помрачнел, смотрит исподлобья, отвечает иногда и вовсе невпопад, а за обедом ведет себя так, что в самом деле – подсунуть ему вместо пирожного его стоптанный туфель, съест и не заметит разницы.

Она мучилась виной, не пришел бы отец к Максиму с такой идеей, если бы она не рассказывала ему подробно, чем тот занимается… однако, с другой стороны, если Максим может помочь, то можно делать вид, что подчиняются запретам и профессиональной этике, но сделать исключение. На этом мир держится. Законопослушные всегда сидят в норках, а открывают новые земли авантюристы, пираты, разбойники, за что потом получают высшие награды от королев.

Максим тоже замечал, как Аллуэтта смотрит на него отчаянными глазами, но ее впутывать нельзя ни в коем случае, на время визита Фирестоуна вообще услал ее на склад получать мышей, а туда сообщил по внутренней связи, чтобы задержали ее подольше.

Она принесла ему любимые гренки, поджаренные из только что испеченного хлеба, пахнущие просто одуряюще, поставила большую чашку кофе и сама размешала сахар серебряной ложечкой, которую ей подарили на день совершеннолетия.

– Ты вообще не поднимаешь головы, – прошептала она с суждением. – Так до инсульта доработаешься. Смотри, как Френсис работает!.. То прогуляется, то пирожные напечатает и жрет, как орешки…

Он ответил с неловкостью:

– Знаешь ли… не обижай Френсиса. У него очень сложная задача. И, похоже, он расколет ее вот-вот.

Она вздернула брови.

– А что?

– Френсис уверен, – сказал Максим нехотя, – что мною движет фанатичный интерес ученого. Именно потому я, дескать, и хочу провести запрещенный эксперимент.

– Но разве ты не рискуешь?

– Рискую, – согласился Максим, – но это шкурный риск, а не высокий и благородный, как он предполагает.

Она сказала обиженно:

– Знаешь, ты свинья. И на Френсиса не наговаривай, он замечательный. Даже сейчас вот делает доброе дело и мучается.

Максим усмехнулся.

– Да уж… Но не разочаруйся. Не такая уж он и цаца.

– Цаца, – отрезала она с твердостью – И буду с ним цацкаться!

– Не перецацкайся, – посоветовал он. – Я делаю для человека, который оборудовал нам лабораторию так, что она стала третьей в мире по оснащенности!.. Вот как бы так. А ты что думала? Потому что он твой отец?

Она гордо вскинула голову.

– Ничего я не думала!

– Правильно, – похвалил он. – От этого морщины. Если и ты будешь думать, то кто кофе станет носить?

– Мышей обучишь!

Он остановился, брови поползли вверх.

– А что, это мысль… Пищат так же…

– Я тебя убью, – пообещала она.

– Спасибо, – сказал он, – что предупредила.

– Не до конца, – уточнила она. – Только прибью и уговорю Френсиса, чтобы он ввел тебе ген, который заставит тебя любить меня верно и преданно, как вот я тебя!

Он саркастически хмыкнул.

– Такого гена нет. Это так… уродливая мутация. Помогала раньше, а теперь тормозит… наверное.

– А что есть?

Он сдвинул плечами.

– Дурь какая-то. Но и она выветривается. Уже никто не ромеоджульеттничает, не душит за предполагаемую измену, не бросается в огонь из-за неразделенной любви…

Она сказала просто:

– Я бы бросилась.

Он смолчал, в самом деле ответить нечего, а она, не дождавшись ответа, удалилась, стараясь не выказывать печали.