Василий Мидянин - Что делать, Фауст. Пропушкина

— Ну, что у нас плохого? — первым делом поинтересовался он, крутанувшись в кресле, когда вошедший следом Гузман плотно прикрыл за собой дверь и занял кресло для посетителей.

— Все в порядке, босс, — бодро отрапортовал зам. — Работа кипит, нумер сдаем в срок. С Маципурой договорились: три штуки за четыре растяжки плюс мелкий бартер. Вячеслав Васильевич с утра поехал в суд насчет Вольфсона, там всё довольно скверно, но отделаемся малой кровью, я думаю. Некоторым количеством денежных знаков и опровержением на половину полосы. Звонило питерское телевидение, хочет с тобой интервью. И еще звонил Крусанов: прислал новый рассказ и алкал денег.

— Господи, кругом стяжательство, — вздохнул Пушкин, кладя руки на клавиатуру на манер пианиста-виртуоза. — Но что, почту разбирали уже? Было что-нибудь славное в самотеке для моей кунсткамеры?

— Ага, — с удовольствием отозвался Гузман. — «Город рос и хорошел, набережные обделались мрамором».

— Брависсимо! — вскричал Пушкин. — Непременно запиши мне эту прелесть!

— Уже. А вот это мне особенно понравилось. Самое главное, формально придраться не к чему. Итак, дело происходит на следующий день после попойки. «Наутро я проснулся с абсолютно трезвой головой, но полной неспособностью шевельнуть хотя бы членом».

Пушкин откинул голову и оглушительно расхохотался.

— Не Хармс ли, прости Господи? — поинтересовался он, утирая выступившие от смеха слезы.

— Не. После того, как ты на прошлом «Нон-фикшн» набил ему морду за «Анегдоты о Пушкине», он к «Современнику» на пушечный выстрел не подходит.

— Напрасно. Я на него зла уже давно не держу.

— Я так понимаю, он держит.

— Н-да... С абсолютно трезвой головой, но полной неспособностью... Это прямо про меня сегодня утром.

— Кстати, о Хармсе. Некночибудьпомянутый выложил сего дни в Живом Журнале очередные две «породии на великаго пиита всея Руси Оликсандра П-шкина».

— Опа! — заинтересовался Пушкин. — Это же которые будут по счету?

— Сто двадцать восьмая и сто двадцать девятая. Вчерашняя и сегодняшняя. Как и обещал — ровно по одной «породии» в день.

— Однако не предполагал я, что его щенячьего запала хватит на столь продолжительное время... Зачти!

Гузман со значением откашлялся и продекламировал:

— Ай, браво, бравушки, — Пушкин снисходительно похлопал пальцами правой руки о ладонь левой. — Эту бы энергию да в мирных целях... Однако зачти же непременно другую.

Гузман охотно, с выражением, зачел:

— Вишь, ракалья! — Пушкин снова захохотал. — Но ведь как тонко почувствовал ритм и стилистику, гляди-ка! Какой великий пиит пропадает...

— Босс, — произнес Гузман, дождавшись, пока начальство утрет выступившие слезы, — еще вот что: звонил Седой, просил напомнить, что у вас завтра стрелка в «Черной речке»...

— Вот завтра бы позвонил и напомнил, — буркнул мигом посуриозневший Пушкин. — Какого черта?..

— У вас встреча в восемь, а он хорошо знает, что раньше шести тебя в редакции застать проблематично. — Гузман помолчал, потом осторожно проговорил, безучастно глядя на мерцающий с тыльной стороны системного блока одинокий красный огонек: — Обратился бы ты к Бенкендорфу, а? Самая крутая в городе крыша. Силовики. Вы вроде бы вместе учились, он в твоих поэмах души не чает. Доступно разъяснят человеку политику партии насчет чужих жен.

— У нас с ним давние трения... — Пушкин задумался. — Он меня еще при советской власти шпынял. На комсомольском собрании песочил за «Сказки». Да и потом, уже когда работал в Комитете...

— «Несложно и уснуть навек, послушавши, как наш генсек рассказывает сказки!» — продекламировал Гузман. — Босс, да он тебя просто облагодетельствовал, выставив на время из Ленинграда! За такое в то время могли и в психушку усадить. А это: «Тот в кухне нос переломил, а тот под Кандагаром»? В рифму с «перегаром»? Басня про двух Леонидов Ильичей?

— Нет, — упрямо покачал головой Пушкин. — К Бенкендорфу я на поклон не пойду. Точка. Достаточно я перед ним унижался. Что у нас с иллюстрациями в ближайший нумер?

— Все в ажуре. Брюллов и Камаев, обложка Кленина. Как раз бросил на распечатку, через полчаса представлю в цвете. Не ждал тебя сегодня так рано. Кстати, изучаю тот шедевруозис, что ты мне подсунул намедни.

— Шедевруозис? — поднял бровь Пушкин.

— Ну, той важной тетеньки, которой необходимо ответить во что бы то ни стало, подробно и аргументировано. Из администрации Президента.

— А, — вяло сказал Александр Сергеевич, придвигая к себе пепельницу. — Каково?

— Одолел пока девяносто страниц и на сем застопорился. Не то чтобы катастрофично плохо, но... — Гузман сделал пальцами в воздухе этакую фигуру. — Мне скучно, босс.

— Что делать, Саша, — пожал плечами Пушкин. — Работа такая... — Он щелкнул зажигалкой, прикурил, с наслаждением затянулся. — Погоди-ка. — Наморщив лоб, быстро достал из внутреннего кармана палм, активизировал его и отстучал:

Поразмышляв с минуту, не выпуская сигареты изо рта, Пушкин дал двенадцать отбивок и напечатал последнюю строчку будущего стихотворения:

— Недурственно! — произнес поэт вслух, картинно потирая руки.

— Вдохновение скоропостижно настигло? — осведомился Гузман.

— Вроде того. — Пушкин спрятал записную книжку в карман. — Если бы только из этого последнее время что-нибудь выходило путное! Все карманы набиты удачными строками и меткими образами. А писать — некогда и некогда.

— Что делать, босс, — хмыкнул Гузман. — Работа такая.

— Ладно, зоил, ступай, — распорядился Пушкин, разворачиваясь вместе с креслом к компьютеру и набивая свой пароль. — И Саша, во имя человеколюбия: напиши Мидянину, чтобы он больше не пытал меня своими экзерсисами. Сил уже нет читать эту бездарную коньюнктурщину. Или научи меня настроить почтовую программу так, чтобы все письма с его адреса падали сразу в корзину.