Геннадий Якушин - Волк

За плетнем идет молодая цыганка. Чем-то она меня тревожит. Выглядит очень даже привлекательно в своем длинном до земли цветастом платье. Она не идет, а плывет. Но плывет как-то ненормально.

— Эй, цыганочка! — кричу я. — Подойди, погадай мне! Я заплачу!

Странно, но цыганка, эта девчонка, даже не поворачивает головы в мою сторону. «Может, ее надо чуток приручить? Какая красивая девка», — думаю я. И от этих мыслей лицо у меня вспыхивает, хотя я уже не новичок в любви. Достав из кармана всю наличность, я иду к цыганке.

— Не бойся, — ласково говорю я ей, — я правда хочу, чтобы ты мне погадала.

Цыганка смотрит на меня с каким-то удивлением. Впрочем, в ее взгляде есть и большая доля интереса. Я беру ее за руку, чтобы положить на ладонь деньги.

— Отпусти, — по-змеиному шипит девчонка и грубо дергает меня за рукав. Словно обжегшись, я отпускаю ее и, зажав рубли и трешки в кулаке, смущенно их прячу.

— Так-то лучше, — говорит она, резко поворачивая от меня.

И тут случается невероятное. Подол ее платья приподнимается, и из-под него с кудахтаньем выскакивают три курицы. Цыганка влепляет мне пощечину и кричит:

— Еще раз распустишь руки, отца приведу! Если ты родственник председателя, то тебе все можно? Фига! Барон какой!

Непонятно зачем и почему, но в ответ я тоже ору:

— Да, я барон, и ты никуда от меня не денешься! Кур воруешь?!

В испуге цыганка пятится, а затем бежит через дворы вон из деревни. Я припускаюсь за девчонкой и догоняю ее у колхозного яблоневого сада. Не знаю, какие подсознательные инстинкты вырвались у меня наружу, но моя обычная раскованность стала абсолютной свободой. Яростное сопротивление цыганки для меня ничто…

— Ты моя! Ты моя, красавица! — вырывается из моей груди, может, шепот, а может, и крик. Я отчаянно целую свою цыганочку, давая чувству полную волю… Я вижу, как расширяются ее зрачки, слышу ее сладкий стон и чувствую на своей груди обжигающее тепло ласкающих меня пальцев.

— Как тебя звать? — спрашивает цыганка.

— Геннадий, — отвечаю я.

— Меня — Карина. В твоем взгляде что-то хищное. Ты похож на волка, подстерегающего жертву. Ты знаешь, а меня тянуло стать твоей жертвой. Смотри, солнце в зените. Судьба нам подарила целый час. Царский подарок.

— У нас вся жизнь впереди, — говорю я.

— Никто не знает, что его ждет впереди, — шепчет Карина. — Я лелею каждую минутку, каждую секунду, каждый лучик твоей улыбки, от которой аж сердце сводит, и твой жаждущий требовательный взгляд, заставляющий меня слабеть.

Я обнимаю и прижимаю к себе чарующее меня создание. Мой рот приникает к губам девочки. Она отвечает мне тем же, ее губы ласковые и нежные.

— Погадай мне, — прошу я ее.

— Тебе не стану гадать, — говорит Карина. — Тебе этого не надо. Посоветовать могу. Будь поосторожнее с людьми. Не очень доверяй. И не ожидай счастья от любви.

Она снимает с себя медальон, и ее жгуче-черные волосы, зацепившись за него, рассыпаются по плечам. Нежно и осторожно Карина надевает его мне на шею.

— Ты уходишь? — внезапно осевшим голосом спрашиваю я.

— Мне пора, — отвечает она. — В табор не приходи, заклинаю!

— Но почему?! — вскрикиваю я.

Карина, повязывая платок, повторяет:

— К нам ни ногой! — И убегает.

На дороге появляется цыган верхом на лошади. Завидев Карину, он соскакивает на землю, и они, о чем-то говоря, направляются в сторону табора.

Я открываю медальон. В нем портрет моей цыганочки с живыми, полными любви глазами, выполненный в несколько штрихов.

Через пару дней после встречи с Кариной ко мне на работу заявляются двоюродные братья Колька Кузнецов и Васька Самосудов и сообщают, что сегодня вечером праздник в честь бога Купалы.[3]

— Нам надо обязательно поучаствовать, — говорит Васька. — Туда, я думаю, и цыгане придут. Мы им в карты проигрались, отыграться надо. Помоги отыграться, а?

— Помнишь, в Москве, — вступает в разговор Колька, — ну, когда мы в гостях у вас были позапрошлой зимой, ты нам фокусы показывал с картами и обыгрывал нас, как дураков? Генк, надо отыграться! А если они не придут на праздник, то сами к ним в табор пойдем.

— Рискнем, — соглашаюсь я, думая, что это неплохой повод для встречи с моей цыганочкой. О ее предупреждении я даже и не вспомнил.

Придя с работы, я со всей серьезностью начинаю готовиться к делу. Так уж меня приучил мой «наставник». В комоде я нахожу стальные вязальные спицы тетки и, взяв одну из них, иду в сарай. Там на точиле я заостряю у спицы один конец, а на другой прилаживаю маленькую деревянную пробку. Затем пробиваю в пятикопеечной монете два отверстия, отбиваю молоточком ее края и затачиваю. Острую, как лезвие бритвы, монету я подвязываю на резинке у кисти руки, чтобы ее доставали пальцы, а спицу прячу в рукав.

Ближе к вечеру с тремя новенькими колодами карт приходят братья. Две из них я раскладываю по выработанной системе, и мы выходим на улицу. Там четверо парней, одетых в белое, за оглобли тянут телегу с десяти-двенадцатилетними девочками в ярких перевязях и венках из цветов. Девчонки кричат:

— Люди, сегодня бог Купала дает нам возможность провести обряды омовения и очищения тела, души и духа! Спешите к реке, раскладывайте костры, прославляйте богов и предков.

Затем они начинают петь и приплясывать, вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее. В телеге им становится тесно. Девочки соскакивают на землю, берутся за руки, и вот уже кружится хоровод. Ребята бросают оглобли и снимают с телеги музыкальные инструменты. Улица все больше и больше заполняется танцующей и поющей молодежью в белых одеждах и с венками на головах. Вдруг наступает тишина, а затем раздаются глухой барабанный ритм и звуки волынки. Над толпой поднимается огромный Меч Перуна.[4] Мужчины, несущие его, идут к поляне у реки. Там они опускают лезвие меча в заранее выкопанную яму, засыпают и утрамбовывают. Дети, девушки и парни притаскивают из леса валежник, сухие ветки и все это укладывают к мечу Перуна, а также раскладывают их для отдельных костров. По краям поляны парни сколачивают скамейки из чурбаков и досок, а то и просто слег.

Я работаю наравне с другими. Мое положение родственника большинства, если не всех парней и девчат села, да еще — председателя колхоза, дает мне право считаться здесь своим. Таковым я себя и чувствую, непринужденно общаясь и перекидываясь остротами.

С песнями и плясками под гармошки, гитары, балалайки, бубны и рожки на поляну собирается молодежь из соседних деревень и цыгане из табора. Все тут же включаются в работу.