Феликс Кривин - Миллион лет до любви

Так и остался он Кузьминичем, сбивая с толку непосвященных, которые все норовили назвать его Кузьмичом. Тянул лямку в одной упряжке с Катериной Ивановной, женщиной в упряжке выносливой, но для любви не подходящей. Отворачивался от нее Кузьминич, как отворачивается пристяжная от коренника, однако бросать не бросал, считая для детей отчество Ивановнович неподходящим.

Мы не всегда замечаем конфликт, существующий между именем и отчеством. Внешне он может никак не выражаться, и для него необязательно соединять Зигфрида с Ивановичем, можно соединить Ивана с Ивановичем и при этом не избежать конфликта. Да, Иван может не ужиться с Ивановичем, а Зигфрид с Зигфридовичем, как это ни прискорбно.

В фильме «Кого мы растим?», который снимал Иван Артурович по административной части, когда работал директором в научно-популярном кино, рассказывалось о случае, происшедшем в столичной школе. Школа эта была одной из лучших по дисциплине и успеваемости, а уж по макулатуре и металлолому вообще никому не уступала первого места. И вдруг разразился скандал.

Началось с того, что ученики 10-6 класса стали называть друг друга по имени-отчеству. Сначала на это не обратили внимания. А потом один родитель ударил в набат, что сына его называют по отчеству совсем не его, а какого-то незнакомого человека.

Прислушались. Оказалось, действительно так. Андрея, сына Петра, называли почему-то Андреем Михайловичем. Николая, сына Сергея, — Николаем Константиновичем. А Сергея, сына Степана, — Сергеем Исааковичем.

Вызвали к директору Сергея Исааковича. Так, мол, и так, почему от своего отчества отрекаешься? Ты Степанович, так и будь Степановичем. А он говорит: это у нас Олег — Степанович, потому что его герой — Степан Разин. А мой герой — Исаак Ньютон. Вот как просто все объяснилось. Андрей, сын Петра, стал Михайловичем в честь своего любимого Лермонтова. Лучше бы, конечно, в честь Ломоносова: его в школе по трем предметам преподают. Но Андрей предпочел Ломоносову Лермонтова. А Николай, сын Сергея, стал Константиновичем в честь своего любимого Циолковского, Мария, дочь Федора, стала Васильевной в честь своего любимого Василия Ланового, хотя делала вид, что в честь Василия Качалова.

Родители возмутились. Устроили родительское собрание. Говорили о проблеме отцов и детей, которая у нас ликвидирована, но иногда встречается в качестве пережитка.

— Я, конечно, не Колумб, — говорил отец Виктора Христофоровича — мнимого Христофоровича, поскольку отцом его все же был Алексей. — И мне обидно, — говорил этот отец Алексей, — обидно не потому, что я не Колумб, а потому, что я, Алексей, имею право на сына Алексеевича.

— А я? — вспыхнул отец Виталия Джордановича. — Неужели я должен сгореть на костре, чтобы заслужить уважение своего сына?

Он правильно сказал, этот отец. Потому что требования к отцам растут, а требования к детям падают. Это чувствуешь сразу, переходя из детей в отцы. Быть Джордано намного трудней, чем Джорда-новичем.

Услышав эту историю, Кузьминич, конечно, пожалел, что не догадался взять себе для отчества имя какого-нибудь выдающегося человека. Правда, до десятого класса он не дошел. В десятом бы, наверно, и он додумался. Он бы и в девятом додумался, но он и до девятого не дошел.

В один из съемочных и на сей раз солнечных дней на площадке опять появился Приблудный Пес Игнатий. Хозяин Леса встретил его как родного и долго говорил что-то, не предусмотренное сценарием.

— Я на один день, — сообщил коллеге Игнатий. — Завтра у меня Закарпатье, а послезавтра Иссык-Куль.

У Хозяина Леса не было ни того, ни другого, ни,

как он предполагал у Игнатия, третьего. Его не рвали на части, у него был один-единственный фильм, с которого он мог уехать только восвояси. Но и там, восвоясях, у него никого не было, семью он потащил за собой, чтобы, используя случай, она отдохнула в Крыму, хотя и вдали от курортного берега.

И семья отдыхала, разбредаясь по пыльным улицам знойного городка, чтобы не сидеть впятером в одноместном гостиничном номере. Жена и теща Хозяина Леса занимались хозяйством, дети его, трех и двенадцати лет, были предоставлены друг другу, ко взаимному неудовольствию, и постоянно донимали жалобами отца, мешая ему, как он говорил, сниматься, хотя его никто не снимал и не мог снимать до приезда Приблудного Пса Игнатия.

Хозяину Леса не нравилась эта жизнь. Он мечтал от нее отдохнуть, уехав куда-нибудь в лес, которого никогда не видел. Но он знал, что и в лес за ним потянется вся эта родня, чтобы там заниматься хозяйством и донимать его взаимными жалобами. Вот если бы его, как Игнатия, рвали на части, если б его засыпали предложениями, если б он, как Игнатий, мог летать по стране, навеки бросив семью в одном каком-нибудь месте, а не таскать ее за собой, как улитка раковину…

Улитка ползает по земле, потому что ей дорога ее раковина. А может быть, потому, что у нее нет других предложений, что ее нигде особо не ждут. Так, как ждут Приблудного Пса Игнатия…

По случаю прибытия Игнатия съемочная группа привела себя в надлежащий вид (до этого все ходили в купальниках и трусах, используя солнце, предназначенное для съемочных дел, в личных интересах). Игнатию преподнесли цветы, растущие повсюду в большом количестве, и Татьяна Сергеевна, ведущий режиссер, в коротких, но задушевных словах поздравила группу с прибытием ведущего киноартиста. Гримерам и костюмерам не терпелось пустить в ход застоявшееся свое ремесло. Операторы были готовы. Солнце было готово.

Однако в кино все звенья связаны по принципу карточного домика: стоит одно задеть — и валится вся съемка.

У актера оторвалась пуговица. «Костюмеры! Где костюмеры?» Костюмеры в этот момент непременно куда-то пропадают. Их ищут, находят, потом ищут пуговицу, но такую, как нужно, не могут найти, а где оторванная, актер не знает. Ему не до пуговицы, он вживается в образ.

Наконец находят пуговицу, но она оказывается другого цвета. Ее срочно перекрашивают, пришивают, но тут выясняется, что не совпадает размер. Срезают пуговицы у нескольких участников съемки, в результате чего вся группа приобретает какой-то расхлябанный, разболтанный вид. Внезапно актер находит пуговицу у себя в кулаке: он оторвал ее, вживаясь в образ.

Теперь можно снимать, но за время, потраченное на поиски пуговицы, у актера подтаял грим.

«Гримеры! Гримеры!»

Гримеров на месте не оказывается.

Наконец грим поправлен, все в порядке, можно снимать. Но теперь, когда можно, как раз и нельзя: нет солнца. Приходится ждать, съемку переносят на завтра. И завтра она состоится — если будет солнце, если не рухнут декорации, если не разбегутся артисты и окажутся на месте костюмеры, гримеры и все остальные — вплоть до пуговицы, которая играет в фильме пусть не самую главную, но весьма важную роль.