Ольга Славникова - Легкая голова

Между тем новогодние праздники приближались. Слякоть на улицах стала цветной и огнистой, в ключевых точках Москвы воздвиглись гигантские елки, напоминающие переодетые в шутовские наряды кремлевские башни. Маленькая Люся повеселела, затеяла генеральную уборку. Помогая ей, сражаясь с допотопным пылесосом, который то вообще не тянул, то присасывался намертво к старому блеклому ковру, Максим Т. Ермаков осознал, что эта квартира, куда он пришел жить навсегда, наполнена детством. Его родное жилье в городе-городке принадлежало к другому, что ли, типу, взрослому и даже стариковскому, и потому отдавало скукой; видимо, вырастить одного ребенка — самого Максима Т. Ермакова — жилью было недостаточно, чтобы стать полноценным домом семьи. Здесь же, в почтенных, на много слоев перекрашенных стенах, росло, играло, болело, сажало кляксы в школьные тетради по меньшей мере четыре поколения лопоухих и нежных детей, в основном пацанов. Их детство было повсюду: во время уборки попадалась под руки то фарфоровая чернилканепроливашка, то полуразрушенная коробка с какой-то настольной игрой, то надписанный поседевшими от времени каракулями альбом-гербарий, где иссохшие листья и лепестки напоминали хрупкие стрекозиные крылья. Елочные игрушки, вынутые из глубоких, устеленных пышным перемятым серебром, картонных коробов, тоже были разного возраста, с разбросом лет в сто или больше. Здесь было много облупленных зеркальных птичек на железных прищепках, много картонных белочек и козочек на серых, бог знает в каком году завязанных нитках, а самые старые игрушки были из шершавой крашеной ваты — клоуны и гномы, комковатые на ощупь, с приклеенными фарфоровыми личиками, похожими на разрисованные ноготки. Упругая свежая елка сопротивлялась, топырила колкие ветки, колыхалась со звоном, но все-таки против воли и против шерсти была наряжена, а под нее, в слюдянистый искусственный снег, Маленькая Люся насажала своего любимого плюшевого зверья.

— Слушай, а что у него внутри? — озадаченно спросил Максим Т. Ермаков, беря в руки громадного ветхого медведя, у которого задние лапы были как детские валенки.

— Как что? Героин, конечно! — расхохоталась Маленькая Люся, дурашливо отбирая медведя и пряча за спину.

Была она очень весела, вытащила на праздничный стол разномастную, со всякими лепными вычурами, антикварную посуду, надела к простенькому платью серьги старинного золота, потемневшие, будто осенние колючки, но игравшие крупными, туповато ограненными зернами бриллиантов. Жадно наевшись раньше времени, они, с опасной, как заряженная пушка, бутылкой шампанского, ждали по телевизору боя часов. Вот отговорил на фоне Красной площади серьезный, с тяжелыми глазами литого стекла, бледный президент, вот начался напряженный, с оттягом, отсчет курантов, Максим Т. Ермаков упустил стрельнувшую в стену шампанскую пробку, пышная струя залила шипучими хлопьями скатерть, салаты, Люсино платье, и наконец они чокнулись кое-как наполненными бокалами и поцеловались.

— Максик, все, есть! — проговорила, вырвавшись из поцелуя, как из проруби, Маленькая Люся.

— Есть, есть, с Новым годом тебя! — не понял поначалу Максим Т. Ермаков.

— Ма-аксик… — укоризненно протянула Маленькая Люся и опустила глаза на свой залитый шампанским живот, плоский, как сковорода.

Тут за Максима Т. Ермакова все выразили новогодние петарды, что принялись бабахать, и рваться, и свистеть, и туго рассыпать по небу цветной горох, под слабые, как бы разбодяженные крики вывалившего на улицу пьяного народа. Молодожены не стали дальше смотреть телевизор. В ту новогоднюю ночь они впервые перешли с дивана на большую семейную кровать, разобрали ее, слипшуюся слоями и тонко пахнувшую тленом, сняли, будто паутину, пролежавшее неизвестно сколько лет серое постельное белье. Кровать была могуча и горбата, будто живой медведь, несколько раз новички, обживающие ее, едва не скатились на пол. С косого линялого полога на разгоряченные тела сеялась труха, за окном на разгоряченную Москву лил, как из бидона, млечный густой снегопад, и казалось, будто в укромности старой квартиры и старой кровати именно в эту ночь начинается хорошее и потому совершенно непредставимое будущее.

Прошел январь, и будущее разворачивалось, как ни в чем не бывало. Как Максим Т. Ермаков мысленно ни торопил процессы, живот у Люси почти не увеличивался, только изменил немного форму, будто под тонкой кожей чуть приоткрыла створку округлая раковина. На работе у Максима Т. Ермакова был полный завал и дурдом. После удачи с болотной сибирской косметикой на него навалили гору проектов, вернули весь его шоколад, и теперь он день-деньской мотался по продакшенам, успевшим поменять офисы, как и многие московские бизнесы, что появлялись в столичных зданиях и исчезали оттуда, будто шарики под стакашками наперсточника. Максим Т. Ермаков в течение рабочего дня был чуть ли не в нескольких местах одновременно, так что полурастворившимся в пространстве социальным прогнозистам пришлось приставить к Объекту Альфа дополнительные наряды, болтавшиеся в мареве зимней Москвы, будто притопленные деревяшки в студеных волнах. Даже усталость была блаженной. По уик-эндам Максим Т. Ермаков теперь валялся перед телевизором, разрешая Люсе одной гулять по магазинам, оставляя ее до поры наедине с громадным выбором погремушек, булькающих неваляшек, кубиков, утят, котят — со всем этим разноцветным, пластиковым, легко моющимся эквивалентом реальности, который взрослые делают таким, потому что никто себя во младенчестве не помнит. Уходя из дома на прогулку, Люся звонила Максиму Т. Ермакову через каждые пятнадцать минут, и бывало, что они за выходные наговаривали по мобильнику всякой нежной чепухи на тысячу рублей.

Между тем мир вокруг рвался на куски. Чего-чего, а землетрясений сроду не бывало на Москве, и тем не менее однажды ночью молодожены проснулись от нарастающего дребезга посуды и почувствовали себя словно на ручке огромной ложки, которая медленно перемешивает красное варево в самом чреве Земли. Стопы тарелок в буфете пробирало сверху донизу и снизу доверху, люстры качались, будто древесные кроны под ветром, шуршали на стенах картины, икали и били часы. Но не успели молодожены, кое-как одевшись, схватить деньги и документы, как все прекратилось, замерло, слегка скособочившись, словно мир занес ногу для следующего шага и застыл, прислушиваясь. Так все и было на самом деле — стояло, балансируя и едва не падая, на полушаге в будущее. От землетрясения у Максима Т. Ермакова осталось ощущение, какое иногда бывает при самом начале гриппа: будто через тело проходят, к небу от земли, слабые разряды электричества. Что хуже всего — Максим Т. Ермаков начал вдруг чувствовать людей. Через Люсю он внезапно понял, что другие люди тоже существуют. Чужие смерти пугали и раздражали его, как если бы в комнате, где он сидел, кто-то сильно хлопал в ладоши или вскрикивал и не было никакой возможности выгнать подлеца. Смерть — хлопок, смерть — крик над самым ухом, а иногда это просто сыпалось, палило очередями, так что не удавалось толком ни почитать, ни посмотреть кино.