Павел Корнев - Бессердечный

Я мыслю, значит, существую? Воистину так!

Но что дальше? Зашить дыру в груди и оставаться нежитью?

Хочу я для себя такой судьбы?

В изнеможении я опустился на стул; лепрекон подступил и неожиданно хлесткой пощечиной оборвал затянувшуюся истерику.

– Ты не помнишь? – спросил он. – Драть! Ты и в самом деле ничего не помнишь?

– Не помню чего? – спросил я, глядя на него сверху вниз. Потом прикоснулся к разбитой губе, но крови не было. Да и откуда кровь у мертвеца?

– Всего! – зло выкрикнул беловолосый коротышка. – Не помнишь, да?

– Не помню!

– Драть! – выругался лепрекон. – Драть! Драть! Драть!

Он вдруг сдернул с себя обтрепанный зеленый камзол и остался в штанах и манишке; жилистое тело покрывали копии моих татуировок, только зеркально отраженных и выжженных каленым железом.

Это удивило и напугало, но куда больше напугал вытащенный коротышкой из-за пояса кухонный нож.

– Хочешь вспомнить? – спросил лепрекон, резким движением протягивая клинок через стиснувшую его ладошку. Хлынула алая кровь, и альбинос протянул нож мне. – Левую! – потребовал он. – Только левую!

Левую? Руку, на которую не успели набить ни одной татуировки?

Я не колебался ни секунды, принял нож и вспорол лезвием белую как мел кожу. Я ожидал бескровного разреза, но ладонь моментально наполнилась черной кровью, а от запястья до локтя и выше, прямиком туда, где должно быть сердце, протянулась мучительная боль.

Дальше лепрекон все сделал сам, он стиснул мою ладонь своей, словно в варварском ритуале кровного братства, и прохрипел:

– Ну теперь-то вспомнил, болван?

Татуировки на его коже вдруг налились сиянием, в следующий миг огонь перекинулся и на меня, но прежде чем сознание пожрало безжалостное пламя, я успел ответить:

– Вспомнил!

И я действительно вспомнил. Старые, похороненные в глубинах памяти воспоминания вернулись, а вместе с ними вернулось нечто большее, некая часть меня самого…

Пронзительный холод, тусклые отсветы керосиновой лампы на ледяном крошеве; покрытая инеем дверь подвала захлопнута. Сколько ни стучи, сколько ни кричи – через такую помощи не дозовешься.

Я кричал, я знаю наверняка.

Повар с жутким кухонным ножом, холод стали в груди, страшная улыбка проникшего в дом исчадия ада, мое сердце в его руке…

И все это – со стороны, все это – глазами вымышленного друга. И вдруг – миниатюрная ладошка на рукояти воткнутого в ледяное крошево ножа, стремительный рывок, брызги крови, хрипы из распоротой глотки. И – провал. Дальше в памяти зиял бездонный провал.

Дальше лепрекон все сделал сам.

Воспоминания промелькнули перед моим внутренним взором в мгновение ока; я разорвал чужую сорочку и с немым изумлением уставился на два страшных разреза, рассекавших вытатуированную на груди восьмиконечную звезду: новый, со следами свежей крови, и старый, синюшно-белый и ссохшийся.

Будь я проклят!

Страх маленького мальчика оказался столь силен, что талант сиятельного сотворил ему новое сердце! Новое выдуманное сердце!

Я бы рассмеялся, не будь мне так больно. Татуировки сияли и жгли лютым огнем, меня сотрясали судороги, ребра трещали, сдвигаясь на прежние места, срастаясь и покрываясь плотью. Раны – и старая, и недавняя – затянулись, теперь не осталось даже шрамов, но на этом метаморфозы не закончились, изменения растекались по телу от пореза на левой ладони, словно закачанная в вены ртуть. Жгуты мускулов опутывали кости, расползались под кожей, раздвигали плечи вширь, перекраивали меня, превращая в кого-то другого.

В того, кем я должен был вырасти, не окажись одним злосчастным вечером в подвале отцовского особняка…

Когда татуировки перестали сиять и посерели, а судороги стихли, я в полном изнеможении распластался на холодном полу. Чужая одежда разошлась по швам и свисала обрывками; я больше не был худым дылдой, теперь я выглядел полной копией отца.

Высокий, широкоплечий, сильный.

Я стал совсем как отец, внутри меня теперь тоже жил зверь.

С помощью татуировок папа намеревался запереть наследственное заболевание внутри меня, хотел лишить его силы, уберечь сына от превращения в кровожадное чудовище. Ирония судьбы – мое темное альтер эго тогда уже было вовне. Талант сиятельного поместил его в вымышленного друга, и только сейчас все вернулось на круги своя.

Я стал оборотнем. Стал оборотнем, и сердце вновь билось в моей груди!

Наследственное заболевание! Именно оно защитило от проклятия мертвого повара, именно из-за него он назвал выродками отца и меня.

Чувствуя, как понемногу отступает слабость, я поднялся с пола, пошатнулся и едва не упал, но успел упереться о стену. Взглянул на еще не исчезнувший белый рубец шрама, что протянулся поперек левой ладони, сорвал остатки чужой одежды и, пошатываясь, отправился на третий этаж.

За все эти годы я ни разу не заходил в комнату отца, все там оставалось, как в последний день его жизни в этом доме. Книги, личные вещи, одежда…

За одеждой сейчас и пришел. Пусть она оказалась сырой и слежавшейся, пахла пылью и давно вышла из моды, зато прекрасно подошла по размеру. Отобрав нижнее белье, брюки, сорочку и сюртук, я остановил свой выбор на добротных, слегка поношенных ботинках и вернулся на первый этаж.

Новое тело двигалось с недоступной пониманию грацией, казалось, кто-то управляет им за меня, и это поначалу даже пугало. Цвета сделались ярче, запахи усилились, и удавалось прочувствовать малейшие их нюансы.

Но делать этого не хотелось. В доме пахло смертью.

В доме пахло смертью, и задерживаться в нем я не собирался. Ни на час, ни на минуту. Ни на сколько.

В прихваченном из госпиталя портмоне обнаружились две десятифранковые банкноты и семь франков мелочью; деньги я переложил в карман старомодного сюртука, бумажник кинул на пол и вышел на улицу.

Небо прояснилось, солнце светило через туманную дымку, и по привычке захотелось нацепить на нос темные очки, но те остались в госпитале.

В госпитале – как и вырезанное у меня сердце. Интересно, приживется ли созданный воображением морок у наследницы престола? Впрочем, почему нет? Мне он служил верой и правдой долгие годы.

Я усмехнулся и вышел за ограду. С благодарностью глянул на башню, ржавую, железную, неприглядную и ничуть от вчерашнего разгула стихии не пострадавшую, развернулся и начал спускаться по склону холма во вновь затянувшее город серое облако смога.

На Дюрер-плац обошел стороной расколотую чашу фонтана с толпившимися кругом зеваками и отправился гулять по городу, никуда специально не стремясь, просто привыкая к непривычным ощущениям и наслаждаясь новой жизнью.