Мисс Кэрью (ЛП) - Эдвардс Амелия

Я проинструктировал миссис Мозли отказывать всем желающим проникнуть ко мне, но сэр Джеффри Бьюкенен настоял на том, чтобы меня впустили.

— Занят? — услышал я его голос. — Что вы подразумеваете под словом занят, мэм? Он дома и один?

— Мистер Дандональд дома, сэр, и один, сэр, — извиняющимся тоном ответила моя хозяйка, — но это его особое распоряжение…

— Особое распоряжение! — перебил Бьюкенен. — Я потратил уйму времени, чтобы найти этот проклятый дом, и я не уйду, не повидавшись с ним. Вот… вам не нужно объявлять обо мне, мэм. Я возьму вину на себя. Первый этаж, вы сказали? Благодарю вас.

А потом послышались его тяжелые шаги по лестнице, его веселое лицо показалось в дверях и могучая, протянутая рука, сжала мою до боли.

— Хорош, нечего сказать! — воскликнул он. — Отказываться видеться со своими друзьями и держать женщину-грифона, чтобы сказать им, что он занят. Занят! Как бы вы ни были заняты, Фил Дандональд, я бы все равно встретился с вами, клянусь Юпитером![1]

— Черт побери, Бьюкенен, — сказал я раздраженно, — вам не обязательно превращать чью-то руку в желе! Ваша хватка подобна тискам.

— Подобна тискам, мой дорогой друг? Ничуть. Но скажите мне, что заставило вас замкнулся в себе. Вы слишком усердно работаете в этом чертовом бункере? А? Захватывающие истории о любви и безумствах? Рассказы о битвах, убийствах и внезапных смертях? Это никуда не годится, вы же знаете. Это не окупится. Механизм мозга обладает тончайшей настройкой, молодой человек, и его нелегко будет починить, если он выйдет из строя.

— Я сейчас не особенно усердно работаю, — ответил я.

— Вы больны, мой мальчик?

— О, нет, просто немного устал к концу сезона.

— Не болен и не переутруждается, — с сомнением сказал сэр Джеффри. — Тогда, возвращаясь к моему первоначальному вопросу — почему вы скрылись от всех?

— Потому что я необщительный.

— А почему вы такой необщительный, Фил?

— Послушайте, почему вы подвергаете меня такому перекрестному допросу, словно я нахожусь на свидетельской скамье? — нетерпеливо воскликнул я. — Как я могу сказать, почему я необщителен, если только это не потому, что я угрюмый, неприятный, не в духе и не гожусь для общения ни с кем, кроме самого себя?

Бьюкенен подошел к окнам, поднял жалюзи до самого верха, после чего, взяв меня за плечи, словно я был ребенком, повернул мое лицо к свету и нарочито пристально посмотрел на меня.

— Вы нездоровы, — сказал он. — Вы бледный, нервный, раздражительный — вы должны позволить мне прописать вам лекарство.

— Вы ошибаетесь, Бьюкенен. Со мной все в порядке.

— Напротив, ошибаетесь вы. А теперь послушайте, мой славный друг, вот небольшой рецепт, который я всегда ношу с собой; и поскольку вы знаете собственный диагноз лучше, чем я, все, что вам нужно сделать, это просто вписать цифры и как можно скорее получить лекарство.

Сказав это, он достал незаполненный чек из своей чековой книжки и положил его передо мной на стол. Я вернул его.

— Клянусь жизнью, Бьюкенен, — поспешно сказал я, — вы совершенно ошибаетесь. Я благодарен вам за вашу доброту и ценю ее; но я так же свободен от долгов, как и вы. У меня есть больше, чем мне нужно, и я никому не должен ни фартинга.

С озабоченным выражением на лице он положил чек обратно в бумажник.

— Что ж, — сказал он, — если вы не хотите говорить, я не могу вас к этому принудить; но я уверен, что-то не так — и я знаю, что мог бы что-то сделать, чтобы все исправить, если бы вы только дали мне шанс. Однако это не то, за чем я пришел сюда. Я пробыл в Лондоне всего два дня и возвращаюсь домой сегодня вечером; но я был полон решимости не покидать это место, не повидавшись с вами. Я хочу, чтобы вы приехали в Сиаборо-корт через неделю.

— Спасибо, — ответил я, — но…

— Это принесет вам такую пользу, как ничто другое во всем мире, — немного свежего воздуха в ваше воображение и мытье окон в вашем мозгу.

— Но в настоящее время я не могу уделить вам время, — ответил я.

— Вы сами сказали, что не заняты!

— Если это не так сейчас, то это не значит, что так будет и завтра. Мой издатель обратился ко мне по поводу небольшой книги, которая должна пойти в печать, и я срочно, немедленно…

— Чушь собачья! Мы предоставим вам логово, чтобы вы строчили там, сколько угодно, если вам необходимо строчить…

— Честное слово, Бьюкенен….

— В соответствии со своей последней волей и завещанием, Дандональд, я не осмелюсь вернуться домой без вашего обещания. Моя жена велела мне не принимать отказов, и, клянусь Юпитером, сэр, вы должны приехать — и придете.

— Леди Бьюкенен очень добра, — сказал я, — но мне будет гораздо приятнее и удобнее приехать в Дарем позже в этом году.

— Это будет и вполовину не так приятно, — настаивал мой друг. — Позже в этом году мы, возможно, останемся одни; а вы знаете, мой дорогой мальчик, мы сами не очень-то способны развлечь кого-либо. То есть, конечно, мы делаем это, но однообразно и обыденно. Если же вы приедете сейчас, то встретите милую маленькую компанию. Там будет наша веселая соседка, достопочтенная миссис Макферсон…

— Отвратительная женщина — у нее характер, как гребень.

— А Брюер — вы помните Брюера из 18-го легкого драгунского полка?

— Мало найдется людей, которых я забыл бы с большим удовольствием. Капитан Брюер объединяет расточительность Уайтхолла с унылостью Букингемского дворца, а я ненавижу анахронизмы.

— Ну, есть еще лорд Шербрук, — вы ведь не станете отрицать, что с ним стоит встретиться, или что он вполне разумный, хорошо информированный, образованный человек?

— Лорд Шербрук — величайший зануда из всех зануд, кого я знаю. Он вообще не человек — он просто ходячая компиляция. Его разум так же плохо одет, как и его тело, а в его мнениях, — как и в его одежде, — есть что-то неуместное, словно они принадлежат кому-то другому. На самом деле, так оно и есть. У него нет ни одной мысли, которая была бы не из вторых рук; и он крадет у мертвых так же бесстыдно, как крадет у живых. Поговорите с ним об искусстве, — и он извергнет Раскина; о теологии, — и он даст вам толкование Коленсо; о политике, — и он перескажет вам в искаженном виде вчерашние дебаты. Если он отважится на остроту, то это будет острота Сидни Смита; а когда он становится сентиментальным после третьей бутылки портвейна, то окунает вас в Мура и Байрона. Нет, мой дорогой друг, вы не сможете соблазнить меня лордом Шербруком.

— Похоже на то, — сказал Джеффри, наполовину смеясь, наполовину раздосадованный. — Какой, однако, у вас злой характер! Что с вами такое?

— Черт его знает, — раздраженно ответил я. — Я уже сказал вам, что не подхожу ни для кого, кроме самого себя, и вы видите, что я был прав.

— Я вижу, что вы намерены выставить себя на посмешище и остаться дома, — сказал Бьюкенен, беря перчатки и готовясь уйти. — Я искренне сожалею об этом.

— Мне жаль говорить «нет» — мне действительно жаль. Но я буду наслаждаться Сеаборо-кортом вдвое больше, когда вы останетесь одни.

— Кстати, я не назвал вам всех имен. Будет Клемент Стоун.

— Священник Бродмера? — Я помнил его. — Очень приятный, воспитанный человек.

— Это он, Фил, — отличный человек! И мисс Кэрью.

Я не мог поверить своим ушам.

— И… кто? — слабым голосом спросил я.

— Мисс Кэрью — мисс Кэрью из аббатства Уондсборо. Я удивлен, Фил, что вы не знаете мисс Кэрью.

Солнце снова сияло в небесах; бесплодная пустыня расцвела; мир превратился в райский сад; и, в конце концов, я еще не покончил с жизнью!

— Я… мне кажется, я встречал мисс… леди, которую вы упомянули, — сказал я равнодушно, — в обществе.

— Без сомнения… без сомнения. Она бывает повсюду. Есть что-нибудь для Клемента Стоуна?

Он имел в виду, не хочу ли я передать что-нибудь для Клемента Стоуна! Он поймал меня на слове и действительно собирался уходить! Еще минута, и было бы слишком поздно. Я пришел в отчаяние.