Мисс Кэрью (ЛП) - Эдвардс Амелия

— Мои наилучшие пожелания, конечно, — ответил я. — Мои самые сердечные пожелания. Это человек, который мне безмерно нравится — человек, чья религия правильная, солнечная, добродушная; и который, поскольку он мудр, не брезгует быть остроумным. Мне очень жаль, что я не могу встретиться с ним.

— Он тоже очень пожалеет, — сказал этот тупой Джеффри. — Он удивительно привязался к вам; и он часто говорит о вас. О Господи! Уже два часа, а у меня на три назначена встреча в Сити. Прощайте, мой дорогой друг, да благословит вас Бог!

— Видишь ли, в чем дело, Бьюкенен… если бы ты с самого начала упомянул имя Стоуна, я не уверен, что был бы так упрям в своем отказе, — сказал я в порыве откровенности.

Это было совершенное лицемерие, и я до сих пор не могу вспомнить об этом без стыда; но это была моя последняя и единственная верная карта — и я ее разыграл.

Сэр Джеффри Бьюкенен открыл свои голубые глаза и возвысил свой громкий голос в радостном смехе, который, возможно, был слышен на всей площади.

— Тогда, во имя всех богов, — сказал он, — почему бы вам не передумать?

— Потому что… потому что вы сочтете меня дураком, если я это сделаю.

— Тогда клянусь жизнью, Фил, я буду думать, что это единственный искупительный поступок, который вы совершили сегодня. Считайте, что все улажено; можем ли мы ожидать вас на следующей неделе в понедельник?

— Ну, я думаю, что можете; если позволят ветер и погода.

— Нет, вы только послушайте! Хотел бы я знать, какое отношение вы, сухопутный житель, имеете к ветру и погоде? Между прочим, я сделал самое замечательное улучшение в своей яхте — действительно необычайное улучшение, Фил.

— Действительно! В чем же оно заключается?

— В устройстве колес и шкивов, с помощью которых все канаты могут управляться одним человеком — тем человеком, который спокойно сидит в маленькой палубной каюте, построенной в середине корабля для этой цели. Я не могу объяснить вам это без диаграмм, но уверяю вас, что это самое замечательное улучшение нашего века.

— Вы так же безнадежны, Бьюкенен, — сказал я, смеясь, — как мсье Огюст Конт, который думает, что мог бы улучшить солнечную систему. Интересно, что вы попытаетесь улучшить в следующий раз?

— Ваши манеры, Фил! — ответил он. — Ваши манеры. Но я намерен запатентовать свое изобретение, сэр, и представить его на рассмотрение Адмиралтейского совета. Но разговаривать с таким недоверчивым юнцом, как вы, совершенно бесполезно. До свидания, до понедельника; и остерегайтесь этой женщины-грифона внизу. Она потрясающий феномен, ей-Богу! — нечто среднее между Медузой и Сфинксом.

Сказав это, он снова чуть не превратил мою руку в желе и спустился по лестнице, смеясь, как Титан.

Он нашел меня пребывающим в самом нижнем круге Ада; он оставил меня пребывающим в Раю. Я погрузился в блаженный сон. Я шел по воздуху; я дышал солнечным светом; меня пронизывало чувство всеобщей благожелательности. Я чувствовал, что мог бы заключить миссис Мозли в объятия и призвать на нее благословение; но я воздержался от этого акта преданности и вместо этого подарил ей бутылку моего лучшего бренди. Отбивная, которую я съел в тот день на ужин, была срезана с аркадской овцы и имела вкус золотого века. Мой яблочный пирог был сделан из золотых плодов сада Гесперид. Моя скромная пинта обычного кларета была на вкус как то «могучее вино», которое дал Улиссу Марон, жрец Фебы. Та самая шарманка, который гудела и скрипела под моим окном, пока я поглощал свой скромный ужин, — как это казалось моему влюбленному уху, — повторял вечный рефрен

Сеаборо-корт высоко расположен и обращен к морю. Волны, которые так сильно накатывают на пляж во время прилива, отступают к побережью Дании. Низкая цепь холмов защищает дом с севера, так что он занимает своего рода естественную террасу между возвышенностью и поверхностью моря. Деревьев здесь мало, и в целом местность, обращенная на северо-восток, несколько унылая и бесплодная; но пастбища за холмами богаты и изобильны, а воздух летом восхитителен. Сам дом представляет собой нелепую груду камней, самая старая часть которой восходит к войнам Алой и Белой Розы, но которая на протяжении веков так часто изменялась, расширялась и модернизировалась, что едва ли сохранились какие-либо ее исторические черты. Он ни в малейшей степени не похож на те старинные особняки, которые с удовольствием описывают романисты. Это не «милое старое место» с увитыми плющом башенками, рвами с лилиями и обшитыми дубовыми панелями гостиными. В нем нет ни темных коридоров, ни увешанных гобеленами комнат, ни закрытых двориков. Ни одна полупустая часовня, населенная полуразрушенными изображениями ушедших рыцарей и дам, не приютилась в тени ее стен. Напротив, на первый взгляд он представляет собой вполне солидный, удобный дом; находится в отличном состоянии; ни в малейшей степени не живописен; а со стороны главного входа имеет сильное сходство с Колледжем хирургов. Только когда кто-то побывал на задворках и изучил все тонкости Сеаборо-корта, его древность становится очевидной. Незнакомый гость мог бы жить там неделями, не обнаруживая, что это было что-то иное, кроме хорошего современного дома; и все же в нем есть крыло времен Уильяма и Марии, великолепная елизаветинская кухня и кладовая, а также подвалы из массивного сводчатого камня, такого же старого, как битва при Хексеме. Но мой друг Джеффри не археолог, и его очень мало волнует былая слава его семьи, его резиденции или чего-либо, что принадлежит ему. Он больше гордится своим старым портвейном, чем своей родословной; и, возможно, больше чем тем и другим, гордится штопором собственного изобретения. Что касается его кухни и подвала, то они знамениты в равной степени; но их слава основана на хороших вещах, которые из них получаются, а не на их средневековых достоинствах — и это именно та слава, которую ценит их владелец.

Я отправился в Дарем в понедельник, как и было предложено, — в тот памятный понедельник той памятной первой недели июля, — взяв с собой перчатки в количестве, достаточном для Бриарея, и ботинки в количестве, достаточном для сороконожки. Что касается парфюмерии и помады, я мог бы смазать маслом и надушить добровольческий корпус, не став от этого заметно беднее. Я, кстати, не думаю, что психологические исследователи обратили такое внимание, какого заслуживает этот вопрос, на ту тонкую связь, которая соединяет помаду с нежной страстью. Именно в таинственной природе вещей Купидон и Бриденбах должны играть на руку друг другу. Влюбленный мужчина по неизбежному закону тяготеет к медвежьему жиру и проявляет болезненный интерес к своим волосам. Я помню, что в то время получил невыразимое утешение от покупки Патентованного Меллина, Глицеринового масла, Кристаллического Крема, Питательной Помады и тому подобных смягчающих веществ. Кроме того, я нашел успокаивающее влияние, такое же, как «божественная философия», какая никогда не проливалась на беспокойную душу человека, в бальзаме Роуланда из Колумбии.

Не в моей власти дать сколько-нибудь вразумительный отчет о первых двух или трех днях в Сеаборо-корте. Они прошли, так сказать, в элементарном сне любви и ревности, блаженства и отчаяния. Я завидовал капитану Брюеру, лорду Шербруку, преподобному Клементу Стоуну (у которого была жена и семеро детей в Беркшире) и даже моему дорогому, доброму, гостеприимному Джеффри Бьюкенену. Я не мог ни спать, ни есть, ни разговаривать, — как в те дни, когда мое сердце было свободно от мисс Кэрью. Когда-то давным-давно я привык добиваться небольшого успеха в обществе; но сейчас я не мог бы сказать ничего гениального даже ради того, чтобы спасти свою жизнь. Я мучительно сознавал свою собственную застенчивую глупость. Я знал, что я тупее Брюера, и что даже плагиат лорда Шербрука оставлял меня в тени. Я горел желанием отличиться. Я хотел, чтобы разразился сильный шторм и судно потерпело крушение прямо перед домом; представлял себе, как я один из всех людей на этом побережье выйду с веревкой на поясе и спасу одного за другим теряющих сознание страдальцев. Я хотел, чтобы Сеаборо-корт загорелся ночью, и думал, как это будет славно, когда пожар достигнет своего пика, а трусливая толпа будет стоять в стороне; тогда я брошусь сквозь дым и пламя и поднимусь по горящей лестнице, пока не найду комнату, где мисс Кэрью будет стоять у окна, тщетно взывая о помощи от тех, кто внизу. Затем я возьму ее на руки, укутаю одеялом ее любимую фигуру, чтобы защитить ее одежду от огня; и отнесу ее, шатающуюся, задыхающуюся, но неустрашимую, в безопасное место, где, упав к ее ногам, весь почерневший и ужасный, я скажу: «Я люблю вас, Хелен Кэрью! Я никогда не осмеливался сказать вам это до сих пор», — и умру.