Джозеф Ле Фаню - Комната в гостинице «Летучий дракон»

— Где этот Пикар?

— Пошел к ножовщику наточить бритвы. Не думаю, чтобы он разохотился до разговора.

Скудная то была жатва за мой золотой посев. По-видимому, лакей говорил правду: если бы ему что-то было известно, он не стал бы дорожить чужими семейными тайнами.

Вежливо распрощавшись с ним, я вернулся к себе в номер и, не теряя ни минуты, вызвал своего камердинера. Несмотря на то, что он приехал со мной из Англии, родом он был француз — преполезный малый, сметливый, расторопный и, конечно же, посвященный во все хитрости и уловки своих соотечественников.

— Входи, Сент-Клер, и закрой-ка дверь. Мне необходимо узнать все о парочке, что занимает комнаты над нами. Вот тебе пятнадцать франков: отыщи слуг, которым мы помогли сегодня на дороге; пригласи их поужинать вместе и потом явись ко мне с подробным отчетом обо всем, что касается их господ. Я только что разговаривал с одним из них, но он ничего не знает и откровенно признался в этом. Другой, имя которого я запамятовал, служит камердинером у графа и знает про него все. Его-то ты и должен выспрашивать. Само собой, я интересуюсь почтенным стариком, вовсе не его молодой спутницей — заруби себе на носу! Ступай и без подробностей не возвращайся.

Подобное поручение вполне согласовалось со вкусами и наклонностями моего достойного Сент-Клера. Вероятно, вы уже заметили, что я привык обращаться с ним с той фамильярностью, которая встречается в старых французских водевилях между господином и слугой.

Что он посмеивается надо мной исподтишка, в этом я был уверен, однако манеры он сохранял безукоризненно вежливые и почтительные.

После нескольких смышленых взглядов, кивков и многозначительного пожатия плечами он скрылся за дверью. Выглянув в окно, я удивился, увидев его уже во дворе: с такой невообразимой быстротой он помчался вниз. Вскоре я потерял его из виду среди шеренг экипажей.

День тянется нескончаемо, когда одинокий человек пребывает в лихорадке ожидания; минутная стрелка часов движется так же медленно, как прежде двигалась часовая стрелка, между тем как часовая стрелка утратила даже иллюзию движения. Страдалец зевает, барабанит пальцами какую-то дьявольскую зорю, смотрит в окно, приплюснув к стеклу свой красивый нос, свистит мелодии, ему ненавистные, — словом, не знает, чем себя занять, и как тут не пожалеть о том, что плотный обед в три перемены блюд невозможно позволить себе более одного раза в день. Законы пищеварения, рабами которого мы все являемся, отказывают ему в этом способе утешения.

Однако в те времена, к которым надлежит отнести мой рассказ, ужин еще представлял собой довольно существенную трапезу, и час его приближался. Оставалось три четверти часа, которые я совершенно не знал, чем заполнить. Правда, я прихватил в дорогу три развлекательные книжки, да читать-то нельзя в известном расположении духа. Раскрытый роман лежал рядом с тростью и пледом на диване, и мне было безразлично, чем завершится невинный флирт его действующих лиц: с убийственным хладнокровием я отнесся бы даже к тому, если бы их всех разом утопили в бочке с водой, которая виднелась во дворе под моим окном.

Несколько раз пройдясь взад-вперед по комнате, я остановился, вздохнул, посмотрелся в зеркало, поправил высокий белый галстук, завязанный по всем правилам искусства. Надел жилет цвета буйволовой кожи и голубой фрак с узкими и длинными, как птичий хвост, фалдами и золотыми пуговицами; носовой платок я смочил одеколоном (в то время не имелось огромного множества разнообразных духов, которыми нас позднее наделила изобретательность парфюмеров). Я причесал свои волосы, которыми очень гордился, и расчесывание их находил приятным занятием. Увы! на месте темных, густых кудрей теперь пробиваются лишь несколько десятков совершенно белых волосков, окаймляющих гладкую и розовую лысину. Однако, пожалуй, будет лучше предать забвению это оскорбительное для моего самолюбия обстоятельство. Довольно того, что тогда я мог похвалиться обилием темно-каштановых вьющихся волос. Оделся я с величайшим тщанием. Достав из дорожного саквояжа самую модную шляпу, я водрузил ее на свою голову чуть набекрень, как носили все тогдашние щеголи. Пара светлых лайковых перчаток и трость, скорее похожая на палицу — они лишь год или два как вошли в употребление в Англии, — довершали мой костюм.

Смешно сказать, но все эти старания клонились только к тому, чтобы продефилировать по двору или постоять на лестнице «Прекрасной звезды»: это был способ поклонения восхитительным глазкам, увиденным в первый раз в этот вечер, но забыть которые я уже не мог никогда! Мои мечты согревала смутная надежда, что эти очаровательные глаза заметят безукоризненный наряд их поклонника и не оставят его без внимания.

Пока я заканчивал туалет, на улице совсем стемнело; исчез последний отблеск солнца на небосклоне, водворились сумерки, которые стали постепенно сгущаться. Пребывая в мечтательном настроении, я растворил окно и тотчас же обнаружил, что являюсь свидетелем беседы жильцов наверху. К сожалению, разобрать, что они говорили, я не мог.

Мужской голос поражал тем, что звучание его было одновременно глухим и гнусавым. Разумеется, я без промедления узнал, кому он принадлежит. Отвечали тем сладким голоском, который — увы! — оставил в моем сердце, неизгладимый след.

Говорили с минуту, не более, потом мужской голос расхохотался, как мне почудилось, с сатанинскою злобой; и я перестал различать его — старый граф, видимо, отошел от окна.

Ответы собеседницы звучали отчетливо, однако их приглушало расстояние между нашими покоями.

Между графом и графиней, очевидно, не происходило ничего, что изобличало бы спор или раздраженное выяснение отношений. Дорого я дал бы, чтобы у них случилась ссора — ужасная ссора — и я выступил бы в роли покровителя и защитника оскорбленной красавицы! Как назло, насколько я мог судить по тону голосов, долетавших до меня, разговор принадлежал самой мирной супружеской чете на свете. Незнакомка запела. Нужно ли объяснять, что пение доносится гораздо явственнее, чем беседа? Я отлично слышал каждое слово. Голос, если не ошибаюсь, можно было отнести к числу пленительных меццо-сопрано: к драматической чувственности в нем примешивался легкий оттенок насмешливости. Решаюсь привести грубый, но точный перевод слов:

— Довольно, дорогая! — вдруг произнес старческий голос со строгостью. — Надеюсь, вы не намерены развлекать своим пением конюхов и трактирных слуг на дворе.