Уильям Ходжсон - Карнакки – охотник за привидениями

А потом он произнес слова, которые поразили меня больше всего. Он сказал, что если бы мы могли создать достаточно мощную вибрацию эфира, то получили бы возможность дезорганизовать или возмутить вибрации материи. То есть, располагая машиной, способной произвести в эфире вибрацию соответствующей силы, он мог бы уничтожить не только наш мир, но и всю вселенную, вместе с раем и адом, если такие края существуют, и притом существуют в материальной форме.

Помню, какими глазами я глядел тогда на него, восхищаясь масштабом и продуктивностью его воображения. И теперь эта лекция вспомнилась мне, помогая вернуть отвагу здравыми аргументами. Разве не было возможно, что созданное им эфирное возмущение обладало достаточной энергией, чтобы дезорганизовать вибрации материи в непосредственной близости от него, производя, таким образом, сотрясение земли вокруг дома, передающееся непосредственно самому строению?

И тут мысль эту сменила в моей голове другая, куда более важная.

— Боже мой! — произнес я вслух, обращаясь к окутавшей нас тьме. Таким образом становится понятной еще одна тайна Распятия: возмущение эфира, порожденное муками Господа, нарушило обыкновенные вибрации материи возле Креста, вследствие чего произошло небольшое землетрясение, открывшее могилы и разорвавшее завесу, скорее всего за счет движения опор.

И, конечно же, землетрясение являлось следствием, а не причиной, как всегда утверждали те, кто стремился умалить Христа.

— Баумофф! — позвал я. — Баумофф, вы доказали еще один факт. Баумофф! Баумофф! Отвечайте. С вами все в порядке?

Голос Баумоффа прозвучал во тьме комнаты резко и внезапно, но отвечал он не мне.

— Боже мой! — проговорил он. — Боже мой!

В голосе его чувствовался вопль истинной умственной агонии. В своем наведенном гипнотическом трансе он переживал некоторое подобие мукам Самого Христа.

— Баумофф! — крикнул я, заставляя себя подняться на ноги. Кресло его шевельнулось, следом за движением тела. — Баумофф!

Пол комнаты тряхнуло с необычайной силой, я услышал, как скрипнули балки, как что-то упало и разбилось во тьме.

Дыхание Баумоффа сделалось мучительно напряженным, однако я оставался на месте. Я не смел приблизиться к нему. Теперь я понял, что боюсь сделать это, что боюсь его… боюсь его состояния, боюсь неизвестно чего. Меня переполнял жуткий страх.

— Бау… — начал, было, я и смолк, вдруг ощутив, что боюсь даже разговаривать с ним. Я не мог заставить себя даже стронуться с места.

И вдруг он воскликнул голосом, полным немыслимой муки:

— Или, Или, лама савахфани!

Однако последнее слово превратилось в его устах, покорившихся гипнотическому горю и боли, в вопль, полный истинно адского ужаса.

И тут со стороны его кресла в комнате прогремел жуткий, полный насмешки голос:

— Или, Или, лама савахфани!

Понимаете ли, голос этот не принадлежал Баумоффу. В нем не было отчаяния; его наполняла немыслимая, животная, чудовищная насмешка. В наступившем безмолвии я замер, словно примерзнув к месту… дыхание Баумоффа смолкло. В комнате воцарилась абсолютная тишина, она превратилась в самое жуткое и безмолвное место на свете. Тут я сорвался с места, зацепился ногой за край коврика перед камином, и в голове моей пролился целый звездопад. После этого меня на очень долгое время, на несколько часов охватило забвение.

Возвратился я в настоящее, ощущая только жуткую головную боль, и ничего кроме нее. Однако Тьма рассеялась. Перекатившись на бок, я увидел Баумоффа и сразу забыл даже об этой головной боли. Он сидел, склонившись ко мне: широко открытые глаза его потускнели. Лицо его опухло, и на нем появилось какое-то животное выражение.

Он был мертв, и только ремень привязавший его к спинке кресла, не позволил ему упасть лицом в мою сторону. Из угла его рта высовывался кончик языка. Мне не забыть этой гримасы. Издевательской, подобающей человекозверю, но не человеку.

Не отводя от него взгляда, я попятился в сторону; не смотря, куда иду, пока не оказался по другую сторону двери, которую старательно закрыл за собой. Конечно, по прошествии некоторого времени я пришел в себя и вернулся к нему; впрочем, что сделать что-либо уже не представлялось возможным.

Причиной смерти Баумоффа стал, конечно, сердечный приступ! Естественно, я не настолько глуп, чтобы объяснять здравомыслящему судебному эксперту, что, когда он находился в беззащитном, вызванном самогипнозом состоянии, в него вошло неведомое, пародировавшее Христа чудовище из внешней пустоты. Я слишком уважаю собственную претензию на обладание здравым смыслом, чтобы серьезным образом выдвигать такую идею!

О, я понимаю, что слова мои могут показаться полными насмешки; однако что мне остается, как не смеяться над собой и над всем миром, если я не смею признаться в собственных мыслях даже перед самим собой? Баумофф, вне сомнения, умер от сердечного приступа; а все остальное объясняется влиянием гипноза, под которое я подпал. Впрочем, у дальней стены, на полу осталась небольшая грудка стекла, прежде являвшаяся великолепной венецианской вазой, выброшенной на пол из прочной скобки, удерживавшей ее на месте. Помните, я говорил вам, что слышал, как что-то упало, когда комната затряслась. Она же действительно затряслась? Ладно, оставим эти мысли. А то голова кругом идет.

Теперь об этой взрывчатке, о которой толкуют газеты. Да, это дело Баумоффа; и что, по-вашему, подтверждает этот вывод, а? Там, в Берлине после взрыва была тьма. От этого не отвертеться. Правительству известно лишь то, что формула Баумоффа способна произвести наибольшее количество газа в возможно кратчайшее время. Короче говоря, это вещество представляет собой идеальную взрывчатку. Так оно и есть; однако я полагаю, что, как я уже говорил и как показал опыт, оно окажется несколько неразборчивым в своем воздействии, чтобы вызвать энтузиазм с обеих сторон поля брани. Быть может, в этом следует усмотреть сокрытую милость Божью… безусловную милость, если теории Баумоффа о возможности дезорганизации материи сколько-нибудь соответствуют истине.

Иногда я предполагал, что может существовать более разумное объяснение этому жуткому финалу. В мозгу Баумоффа мог лопнуть сосуд, поврежденный колоссальным артериальным давлением, которое вызвал его эксперимент; услышанный мной голос при всей его издевке и страшной насмешке мог быть порожден разбушевавшейся фантазией смущенного увиденным ума, часто помогающего человеку вернуться в нормальное состояние. Потом, бедняга Баумофф всегда был человеком очень религиозным и невероятно преданным Христу. В пользу этого объяснения свидетельствует и то, что как мне случалось часто наблюдать, голос человека, находящегося в состоянии умственного расстройства, нередко претерпевает удивительные изменения, часто становясь отвратительным и нечеловеческим. Я пытаюсь заставить себя считать это объяснение удовлетворительным. Однако мне не суждено забыть эту комнату. Никогда.