Аркадий Эйзлер - Анатомия страсти

Но если проворным паукам природа оставляет шанс спасти жизнь бегством, то самцы некоторых сумчатых животных этого лишены. Они строго оберегают свои небольшие владения. В период размножения территориальные границы меняются. Самцы ожесточенно сражаются за возможность обладать самкой. Уровень содержания глюкокортикоидов (гормонов внутренней секреции) повышается в плазме крови в десять раз. Из-за многочисленных сражений с конкурентами и длительных любовных игр физическая нагрузка на самцов настолько возрастает, что все без исключения погибают, а не истощенные самки остаются в полном здравии. В неволе, оберегаемые от подобных стрессов, самцы живут до двух лет. Только счастливы ли они в этой «беззаботной» жизни? Не менее интересна величественная и загадочная рыбья «любовь», при которой родители зачастую погибают, выполнив свой долг продолжения рода.

А вот сообщение, пришедшее из Индонезии. Ученые из Сингапура наблюдали, как мужские особи макак оплачивали сексуальный акт со своими партнершами длительным уходом за их шерстью. Если в окрестностях было меньше женских особей, чем самцов, цена за удовольствие возрастала. Ученые из Сингапура наблюдали группу из пятидесяти диких яванских самок макак, которые в среднем вступали в сексуальные отношения полтора раза в час. Если самцы, заигрывая с «дамами», ухаживали за их шерстью, то частота секса увеличивалась до трех с половиной раз. При этом самки предлагали секс только тем самцам, которые оплатили удовольствие вперед. Если в округе находилось большее количество самок, самцы могли «купить секс» за восемь минут ухода за шерстью, если же самок было меньше, тогда самец должен был обхаживать партнершу шестнадцать минут, прежде чем получить предложение вступить в сексуальный контакт.

Все эти примеры многообразия форм жизни и различия в сексуальном поведении доказывают, что природа, существуя без учета законов человеческой морали, не только допускает, но и реализует жестокую борьбу внутри видов с перманентными обескураживающими поражениями одних и полной победой других.

А как обстоят дела у самых развитых представителей земли обетованной – людей, которые, очевидно, удовлетворяют свои потребности по части воспроизводства себе подобных на самом высоком уровне моральных и этических достижений нашей эпохи с ее приверженностью к устоявшимся традициям и правилам постельных баталий?

Когда говорят о сексе, всегда пытаются увязать собственную любознательность с приобретенным опытом. Как первое, так и второе нам, бывшим русским эмигрантам первой послевоенной волны начала семидесятых годов, представлялось более чем экзотическим. Что мы знали о сексе? Ничего. Это было какое-то неведомое понятие, не произносимое вслух, а вся любознательность зацикливалась на анекдотах с армянским уклоном. Буйные желания возникали уже при чтении из-под полы запрещенной тогда «Москвы кабацкой», в которой только богатое воображение, отягченное чем-то потаенным, неведомым и недоступным, пыталось досказать скрытое великим поэтом. Личный опыт ограничивался сперва темным «парадным», а по мере создания семьи – так называемым углом в коммуналке, скрытым от внимательного глаза соседей простыней или куском фанеры. Все постельные приключения вмиг становились достоянием общественности, во главе которой стояли секретари разного рода партийных и комсомольских ячеек, а также управдомы, дворники и слесари-водопроводчики. Об аморальном поведении «стучали» все. Понятие двоеженства, так называемой нечистоплотности и растленности человеческих чувств в быту использовалось как оружие или как инструмент мести, заменяя по своей силе поражения, низменности и бездоказательности любую интригу, направленную на самое гнусное унижение человека – уничтожение его достоинства. Парткомы, завкомы, комитеты комсомола и ЖЭКи были завалены потоками заявлений, доносов, клеветнических утверждений, наветов, подозрений, призывающих вмешаться, уберечь, избавить, изолировать общество от всякого рода извращенцев. На общественных советах трудовых коллективов и товарищеских судах рассматривались внутрисемейные конфликты с описанием постельных междоусобиц и привлечением многочисленных свидетелей с обеих сторон. Это на многие годы отравляло жизнь непосредственным участникам конфликта, а зрителям доставляло огромное, доходящее до садизма удовольствие от участия в массовых сценах втаптывания в грязь себе подобных. Это было средством, переключившись на чужую «похоть», уйти от собственной вечной борьбы за кусок хлеба и прочего рагу.

А что нам рассказывали о сексе семья и школа? Ну что нам могли рассказать родители, пытаясь личным примером скрыть от нас под каскадами простыней и одеял то, что нас не должно касаться? И мы смущенно делали вид, что это нас действительно не касается. Я помню, кто-то из моих друзей-оболтусов по классу на уроке ботаники по теме опыления взаимодействия пыльцы и пестика вдруг неожиданно наивно спросил у вырвавшейся на перемене из похотливых рук директора школы немолодой учительницы: «Испытывает ли женщина удовольствие во время совместного сна с мужчиной?» На что последняя, зардевшись от стыда и внезапной откровенности, отвела в сторону глаза и доверительно ответила «да». Вопрос был задан от лица так называемой инициативной группы и предварительно достаточно тонко продуман и обсужден всеми тридцатью сорванцами моего класса. Такой порыв стал возможен только потому, что накануне обсуждения этой щекотливой темы учительница ботаники предупредила нас, засидевшихся за партами лентяев и прохиндеев-шестиклассников, что при обсуждении размножения цветковых и злаковых культур она ответит так же и на вопросы человеческих отношений.

Вспоминается и другой случай из богатейшей и разнообразной школьной жизни. Шел 1954 г. Мы в десятом классе, начинается последний год обучения. По традиции, вся школа выстроилась на школьном дворе. Это был тот самый год, когда родные партия и правительство приняли решение о совместном обучении мальчиков и девочек. Объединение решили провести до девятого класса включительно, ибо, по мнению работников народного образования, соединение уже изголодавшихся старшеклассников с хрупкими созданиями создавало неуправляемую половую ситуацию. Таким образом, мы, выпускники, были запрограммировано обречены на блокаду каких-либо контактов между полами. Так вот, выстроившиеся на общешкольной линейке оболтусы вовсю пялили зенки на впервые появившихся рядом довольно созревших восьми– и девятиклассниц. Ловя наши взгляды, учитель психологии, выделявшийся из всего преподавательского состава своей способностью к мышлению, глубокомысленно заметил: «Смотрите на первоклашек – они ваши будущие жены!» Сколько мудрости и дальновидности было в этом смелом для нас и далеко не каждым усваиваемом предположении!

Воспоминания, однако, всегда имеют индивидуальную, субъективную составляющую, связанную с углом зрения, т.е. с позицией наблюдателя, воспроизводящего события давно ушедшего времени. То, что советская власть злобно и ожесточенно боролась с самим понятием секса и всякой информацией о нем, иллюстрируют события, непосредственным участником или, лучше сказать, свидетелем которых мне пришлось оказаться, испытав на себе репрессивный характер правящего режима.

В 1969 г. умерла мачеха моей жены – Нина Алексеевна Юдина, работавшая ученым секретарем по зарубежным связям в Ленинградском Всесоюзном психоневрологическом институте им. В. М. Бехтерева. Она блестяще знала четыре иностранных языка и даже получила маленькую каморку для проживания на территории института. О ее смерти мы были извещены дирекцией. После нашего с женой приезда из Москвы в Ленинград и прощания мы получили возможность посетить квартиру покойной для того, чтобы, в соответствии с завещанием, забрать ее личные вещи. Среди вечного хлама мое внимание привлек текст, переведенный с английского на русский и напечатанный на пишущей машинке. Вместе с другим барахлом я засунул его в полиэтиленовый пакет, и только в московской квартире, перед тем как отправить на антресоли, бегло прочитал. Это был доклад американского ученого О’Кинси, который поразил меня необычным взглядом на жизнь американского общества, а также обилием разного рода графиков и диаграмм, построенных на обширном и разностороннем социологическом материале. О подобных текстах мне слышать еще не приходилось. Но для кого делала этот перевод Нина Алексеевна? Не по своей же инициативе взялась она за него? Кто был заказчиком, предоставившим ей текст на английском языке? На первой странице рукописи стоял гриф «Для служебного пользования» и печать Госкомитета по науке и технике. Вот, значит, для кого старалась покойная; интересно, зачем он понадобился столь серьезному ведомству и почему оно не воспользовалось услугами собственных переводчиков? Конечно, можно предположить, что данные потребовались «спецам» либо для контрпропагандистских целей, либо для поиска ответов на вопросы, которые возникали в недрах нашего самого передового и высокоморального общества. Обсуждение подобных тем было не принято, не говоря уже о проведении собственных социологических исследований на столь щекотливую тему – разве можно такое организовать тайно? С этими мыслями, собственно, я и уложил рукопись в коробку, которую забросил на антресоли, на время забыв о ее существовании. Но документ напомнил о себе. Уже позже, когда я, как говорилось раньше, находился «в подаче» документов на выезд из СССР, я был вызван в соответствующие органы, где мне напомнили о существовании пресловутого перевода, пытаясь выяснить его судьбу. Напуганный, все отрицая и делая вид, что не понимаю, о чем речь, я с ужасом ожидал проведения обыска, которого, однако, не последовало, что дало мне возможность благополучно получить разрешение на выезд. Но ужас! – при таможенном досмотре документ в числе другого бумажного хлама оказался в руках таможенного контроля, что, по заявлению его руководителя, тянуло, по меньшей мере, лет на пятнадцать лишения свободы. Текст был изъят с целью «посоветоваться с руководством». Развязка наступила неожиданно быстро. В то время работники «органов» также не были не чужды коррупции. Приняв предложение о «цене вопроса», высокие договаривающиеся стороны ударили по рукам, т.е. по чемоданам, и на моей дорожной карте исчезли все препятствия.