Анатолий Трушкин - Кто на свете всех смешнее?

 – Милый... хороший человек, с удовольствием!.. пустили бы, да никого дома нет.

На Рождество тянет к добру. Не как в остальные дни – к чужому добру, а тянет самому сделать что-то доброе. Человек в эти дни как-то яснее понимает, что на тот свет с собой ничего не возьмешь.

Кто победнее, об этом чаще думают; кто побогаче – обычно под Рождество.

Сколько было денег у Ивана Петровича Синерукова, никто не знал, даже он. Было много или очень много. Не важно. Главное, что в этот день он решил с работы домой ехать не как обычно на «мерседесе», а на метро – благо всего две остановки. Хотелось... как бы это сказать?.. согреться возле себе подобных, окунуться в народ. Желание это, несомненно, тоже было влиянием приближающегося Рождества.

Синеруков спустился в метро. У первого же угла он увидел интеллигентного пожилого мужчину с протянутой рукой.

«Мой первый учитель!» – пыхнуло у него в голове.

Пригляделся – нет, просто очень похож. Синеруков достал из кармана десятку и подал изумленному старику.

 – Спасибо.

Иван Петрович не ответил. Душу залил какой-то свет от содеянного добра, из сознания вылетели грязные мысли, даже на всех встречных красивых женщин он впервые взглянул как на сестер. Омытый светом Рождества Синеруков неожиданно громко сказал:

 – А для чего тогда живем?!

У лестницы стояла женщина, сильно похожая на первого врача Ивана Петровича. Если бы он не знал, что та – Заслуженный врач России, орденоноска, то есть кому-кому, а не ей же стоять с протянутой рукой, он бы точно крикнул: «Здравствуйте, Елена Михайловна!»

Тут случилась неловкость: он достал на ощупь десять рублей и протянул женщине, но в последний момент увидел, что это не десять рублей, а сто. Десяти не было, всё попадались пятьсот и сто. Но Рождество – праздник для всех, нашлась еще одна десятирублевая купюра.

 – Благослови Господь тебя, Иван Петрович, – услышал он уже за спиной.

Не больше секунды Синеруков жалел о том, что не разменял у входа сотню на десятирублевые, другие мысли овладели им: «Добро все равно победит зло... Хороших людей, если как следует подсчитать, больше... Если что, то на Страшном суде женщина эта выступит в мою защиту».

В конце лестницы, тут уж никаких сомнений, стоял лучший друг юности Виктор, тоже с протянутой рукой. Иван Петрович крикнул:

 – Виктор!

Но Виктор и ухом не повел. И тут Синеруков увидел, что «Виктор» гораздо ниже своего роста и не рус, а рыж. Он сильно разочаровался, но зато вспомнил, что в кармане брюк должна быть мелочь. Достал рубль и подал «другу юности».

«Как все-таки много у нас обездоленных, – подумал, отходя. – Человек работал всю жизнь не покладая рук, и нате вам – под старость протягивай не только ноги, но и руки».

Иван Петрович, видимо, где-то не туда свернул – он оказался в длинном коридоре. Справа впереди он увидел с протянутой рукой свою первую любовь и машинально, не отдавая себе в этом отчета, взял влево.

И вот многие не верят в рождественские чудеса, а слева стояли родители Ивана Петровича. Если бы он не знал, что они умерли двадцать лет назад... Иван Петрович встал как вкопанный. Собственно, что значит «знал»? Сестра отписала, что родители умерли. Сам он в это время был в круизе.

Иван Петрович понимал, что это не родители, но отвести глаз от нищих не мог. Первое, что он подумал, глядя на них: «Плохо работает милиция в метро, у людей открыто вымогают деньги, и никто этому не препятствует».

Иван Петрович пришел в дурное расположение духа и вместо приготовленного рубля подал «родителям» пятьдесят. От чего свет в его душе померк, там наступили ранние сумерки. Иван Петрович пожалел, что спустился в метро. Слава богу, тут он оказался на платформе и в следующую секунду подошел поезд.

Когда двери закрылись, Иван Петрович перевел наконец дух и тут услышал:

 – Люди добрые, помогите, кто сколько может.

На него двигался здоровенный малый, его сын от первого брака, вылитый он сам в двадцать лет.

Нервы у Ивана Петровича не выдержали, он заорал:

 – Работать надо, Сережа!

На протянутой лохматой руке было выколото «Слава». Слава спросил:

 – Ты, что ли, работаешь, живоглот? Наворовал, небось, миллионы, теперь ходишь инвалидов стыдишь! Так бы и треснул по башке.

Ивана Петровича обдало перегаром. Он пошатнулся. Наверное, кто-то хотел поддержать его, но ему показалось, что все протянули руки за милостыней. От приступа жадности он быстро пришел в себя.

«Черт с вами со всеми и с вашим Рождеством», – подумал он и выскочил из вагона не на своей остановке.

Не знаю, чего рассказывать... Тут как-то весной думаю: жениться, что ли?.. Ребята все давно поженились... Ванька-алкаш женился. Его щас не узнать. Гладкий стал! Радостный такой! Раньше дрался каждый день, козел... Щас раз в неделю... с женой.

Петька-дурачок уже седьмой раз женится! Ничего себе дурачок, да? Седьмой раз уже... на одной и той же.

Лёха, блин, и тот женился! Представляешь?! Вот такой шибздик... Сорок килограмм с документами... Его летом из-за ботвы не видно! А взял себе – что ты! – обхватить не может. Ага, не сходятся руки у него... Жадность-то! Бегает вокруг, трясется весь от радости.

Я еще той весной хотел жениться, а разобрали всех девок-то, ё-п-р-с-т!.. Одна была, она мне не нравилась что-то... Ростом по пояс... Лёхе. Лёха мне по пояс. И кости одни в ней! Ходит гремит ими на всю деревню. Да больше! На весь район!

А этой весной в бане познакомился с одной... В смысле, после бани. Я говорю:

 – Заходи, будет настроение... прямо с вещами.

Она сразу зашла!.. А чего, у нее вещей-то – мочалка да мыло.

Классно так живем. У нас полное согласие во всем... интересы общие, эти... привычки всякие дурацкие. Я готовить не люблю... и она тоже. Я убираюсь раз в месяц... она – вообще никогда не убирается. Классно так, ага... И это, интересно – у меня после бани морда красная, и у нее... У матери ее не красная, а у ей красная постоянно.

Не знаю, мне нравится. Один недостаток у нее только... Дотронешься до нее – она сразу так дышать начинает, блин!.. Засиделась, что ли, в девках. Ага, дышит так тяжело... как лошадь. Да больше! Как конь. Один раз дыхнет – согрелся уже, еще раз дыхнет – мокрый весь! Главное, не устает дышать. Дышит и дышит с утра до ночи... В смысле, с ночи до утра. Я на работе уже ничего не делаю, сил никаких нету. Домой приду, она сразу:

 – Ляг, отдохни.

Только лягу, слышу: дын-дын-дын, дын-дын-дын. Подходит, ложится рядом. Я думаю: может, спросить чего хочет.

Не, ничего не спрашивает. Говорю:

 – Ты чего, в самом деле, наглость потеряла? Сколько можно дышать?.. Иди отсюдова.

Она плакать начинает, а мне же жалко ее!.. Интересно, это... пожалеешь ее раза два, она запоет сразу, пойдет по хозяйству что-нибудь похозяйствует... минут пять.

Через пять минут слышу: дын-дын-дын, дын-дын-дын. Опять рядом ложится!.. Думаю: может, спросить чего хочет. Не, ничего не спрашивает. Я думаю: ё-п-р-с-т! Хорошо, я попался, другой бы умер давно.

Вчера к врачу ходил. Говорю:

 – Нет каких таблеток, чтобы она не дышала?

Он дал порошков каких-то на месяц...

Я домой пришел, она щи ставит, я ей в тарелку всё, что на месяц, высыпал. Думаю: или в тюрьме отдохну лет пять, или сегодня хоть высплюсь наконец.

Только она щи доела, я сразу – р-раз в постель, глаза закрыл, слышу – дын-дын-дын, дын-дын-дын.

Ё-п-р-с-т! Я – р-раз в окно и ходу, ходу от дома.

Сейчас как вспомню ее, сразу морда красная становится и сердце дын-дын-дын, дын-дын-дын.

Сосед по переулку, новый русский, достал костюм, точь-в-точь как у меня. А жена моя его увидела. Идет по улице – вдруг он перед нею... со спины. А мы одного роста с ним.

И так еще получилось – случайно совпало, – у жены на работе у кого-то день рождения был, они отметили. А родился тот утром. Они с утра и начали отмечать... В пять утра тот родился.

В общем, она шла в таком хорошем настроении и думала, что меня увидела. Обрадовалась страшно, догнала и сумкой по спине для смеха как даст. Несильно, но забыла, что там бутылка кефиру.

Короче, несильно ударила, но со всего маху. Ну и удачно получилось, в том смысле, что у нас как раз во дворе травмпункт. Обошлось всё... местным наркозом. Но все равно как-то неловко. Я взял вечером бутылку водки подешевле – и к соседу.

Сидим, выпиваем, я тонко намекаю ему, что он сам тоже виноват – зачем такой же костюм приобрел, какой я уже семь лет ношу.

И он понял, что тоже виноват, достал литровую бутылку виски. Выпили мы ее. И тут он захотел встать закусить, а не может – спина болит. Я чувствую: наша вина, сбегал за бутылкой водки. Выпили ее, а закусить еще много остается. Тогда он чувствует, что немного сам виноват, достает бутылку виски... двухлитровую. Потом я сбегал, потом он достал трехлитровую.

Как только всё выпили, он и объяснил, почему раздобыл такой же костюм, как у меня.