Джон Барт - Плавучая опера

Да, чуть не забыл упомянуть о своей болезни. Видите ли, здоровье у меня скверное. А вспомнил я об этом вот отчего: сижу у себя в номере "Дорсета", обложенный старыми тетрадками с "Размышлениями", размышляю, как бы мне написать, что такое "Плавучая опера", и вдруг замечаю, что пальцы барабанят по столу, в точности воспроизводя ритм вот той вон рекламы, где неоновые буквы то вспыхивают, то гаснут. А вы бы видели мои пальцы. Тело у меня вообще-то ладное, случалось кой от кого слышать, даже довольно красивое, так что пальцы - единственное на нем уродство. Зато какое! Просто-таки канаты перекрученные - разбухли, оплыли, а ногти-то, ногти, прямо панцири тяжеленные. Дело в том, что был у меня (а может, и сейчас есть) какой-то там вялотекущий бактериальный эндокардит со всякими осложнениями. Еще в юности привязался. Из-за него и пальцы скрючились, и, кроме того, бывают - хотя не так часто - приступы слабости. А осложнения такие: инфаркт мне угрожает, вот что. То есть в любую минуту свалюсь вот и не встану - может, случится это лет через двадцать, не раньше, а может, и фразу не успею дописать. Известно мне об этом с 1919 года, уже тридцать пять лет, значит. Да ко всему остальному у меня хроническое заболевание предстательной железы. Когда помоложе был, из-за этой болезни случались в моей жизни всякие неприятности, потом обязательно объясню, какие именно, - ну а потом, вот уже много лет просто принимаю гормоны в капсулах (миллиграмм диэтилстилбэстрола или эстроген) каждый день и, не считая того, что выпадает иногда бессонница, особых беспокойств больше не испытываю. Зубы у меня хорошие, только в нижнем коренном слева есть пломба да еще коронка на верхнем правом клыке (сломал в 1917 году, когда поехали с приятелем на пароме по Чесапику и затеяли бороться на палубе). С глазами, с пищеварением у меня полный порядок, запоров отродясь не бывало. Ну а еще меня царапнул штыком один сержант-немец - в Аргоннах это было, на войне. Остался шрам на левой лодыжке, и мышца там немеет, хотя совсем не больно. Немца того я убил.

Вы потерпите одну-две главы, я втянусь, и дело веселее пойдет - никаких отступлений, только история.

Еще минуточку, и мы к ней приступим, вот только заглавие объясню. Шестнадцать лет назад, когда я решил описать, как в один июньский день 1937 года переменил свой взгляд на вещи, ни о каких там заглавиях и речи не было. Честное слово, всего час с небольшим назад, когда наконец-то взялся за дело, я уразумел: получится книжка величиной с обычный роман, так, стало быть, и заглавие ей, как в романах, потребуется. А поначалу-то, в 1938-м, сочтя, что надо изложить случившееся на бумаге, я думал - выйдет просто заметка для моих "Размышлений", черновая запись, у меня такими записями да сведениями разными вся комната завалена. Человек я аккуратный, ничего не упускаю. И раз уж вздумал записать одно за другим события того июньского дня, то первым делом постараюсь восстановить до последнего пустяка все свои мысли и все поступки, чтобы ни единого пробела не осталось. Понадобилось мне для этого девять лет - я ведь себя не погонял,- и вон они, заметки мои, целых семь ящиков из-под персиков там у окна, видите? Да еще почитать кое-что пришлось, романы разные, чтобы разобраться, как истории рассказывают, и медицинские книжки, и справочники по кораблестроению, по философии, сборники народных песен, труды по юриспруденции, фармакологии, истории Мэриленда, химии газов, ну, еще там всякое, - а как же иначе, в причины-то и следствия надо же было проникнуть, чтобы уж точно знать: происходившее тогда мне более или менее ясно. На все это я ухлопал три года, не скажу, что с удовольствием, потому как ради дела я был вынужден отказаться от обычной своей системы чтения и читал только нужное, а книги эти довольно-таки специфичные. Да, а еще два года я занимался тем, что разбирал да сортировал свои записи, пока от семи ящиков не остался всего один, но потом я стал записывать пояснения, разные материалы добавлять, и снова семь ящиков набралось битком набитых, а тогда я свои комментарии опять просеял, из семи ящиков вышло два, которые теперь под рукой стоят, вот и буду оттуда записи доставать и попробую использовать какие подвернутся - попишу с полчасика да и запись старую вставлю.

Н-да. Выходит, любая мелочь существенна, только, боюсь, на самом-то деле ни одна не важна. Что уж там, у меня и сомнений не осталось, что шестнадцать лет, которые на подготовку ушли, никакой особенной пользы мне сейчас не принесут, а если принесут, так не ту, какой я ждал: события того дня мне теперь вполне уже понятны, а что до комментариев, лучше, думаю, вообще без них обойтись, попробую просто записать факты, только и всего. Хотя не отклоняться в сторону все равно не смогу, точно не смогу, уж очень искушение велико, прямо-таки неодолимо, а особенно когда наперед знаешь, что конец-то совсем не такой получился, как логика вещей требовала, - ну и пусть, зато хоть надежда остается, что до конца я рано или поздно доберусь, а если так выйдет, что добираться окольной дорожкой, - утешением послужат добрые намерения, которые у меня были.

Так почему же все-таки "Плавучая опера"? Хоть до Судного дня объясняй, все равно полностью не растолкуешь. Я того мнения, что полностью объяснить вообще ничего нельзя, даже сущую чепуховину, ведь тогда надо и все остальное объяснять, что в мире имеется. Оттого я, случается, капитулирую перед самыми простыми вещами и оттого же ничуть не против хоть до смертного своего часа накапливать заметки к "Размышлениям", а за сами "Размышления"-то и не приниматься. Да, насчет "Плавучей оперы". Так называлась оборудованная для театральных представлений баржа, которая курсировала по нашим рекам да по заливу вдоль побережья Виргинии и Мэриленда, точней, называлась она "Оригинальная и неподражаемая плавучая опера капитана Адама", поскольку владельцем ее и капитаном действительно был некто Джекоб Р.Адам; входные билеты стоили 20, 35 и 50 центов. В тот день 1937 года, когда я переменил свой взгляд на вещи, "Плавучая опера" была пришвартована у нашей большой верфи, и на этой барже происходят некоторые события, которые дальше описаны. Уже поэтому я был вправе озаглавить свое сочинение, как оно озаглавлено. Но есть и более серьезный резон. Мне всегда казалось, что сама эта мысль замечательна - переоборудовать баржу под театр, построить на ней просторную открытую палубу и разыгрывать там какой-нибудь спектакль дни напролет. Якоря надо поднять, пусть баржа плывет себе, подхваченная течением, а по берегам пусть расположатся зрители. Пока сцена в поле их зрения, что-то из разыгрываемого на ней они уловят, а потом пусть •ждут, чтобы течение переменилось и баржа поплыла назад, тогда еще эпизод-другой посмотреть сумеют, если хватит терпения досидеть. А вот что случилось между этими эпизодами, это уж они собственным воображением пускай угадают или у других спросят, которые посмекалистей, или прислушаются, что рассказывают видевшие остальное, которые повыше на берегу уселись или пониже. Большей частью, наверное, так ничего в толк и не возьмут, а то, возможно, уверятся, будто все поняли, хотя не поняли ни черта. Актеров им придется в основном только разглядывать, слышно-то не будет. Надо ли распространяться, что по преимуществу так вот проходит и вся наша жизнь, - появляются друзья, а потом исчезают, плывут себе куда-то, и только слухи о них доносятся, если хоть слухи; и вдруг они возвращаются, снова мы вместе, пробуем все начать сызнова, словно разлуки не было, иной раз удачно, но, бывает, выяснится, что мы просто перестали понимать один другого. И эта моя книга, не сомневайтесь, получится точно такой же. Она тоже плавучая опера, друг-читатель, и нагружена она всякими курьезами, мелодрамой, зрелищами, поучительными случаями или просто занятными историями, - последи за ней, пока у тебя на виду она покачивается на слабых волнах нестройной моей прозы, и будь готов, что затем она уплывет, но вернется; так вот, по прихоти ветра, который то надует ее парус, то стихнет совсем, и будет она перед тобой возникать, исчезая, а ты уж присматривайся повнимательнее, запасись терпением, мобилизуй всю свою фантазию, особенно если ты человек обыкновенный и заурядный, - может, тогда тебе и удастся уразуметь, что же такое в ней рассказывается.

Кажется, проснулся я в то утро - будем считать, 21 июня 1937 года, - в шесть. Ночь прошла плохо; простата в тот год меня еще беспокоила напоследок. Несколько раз я вставал покурить, бродил по комнате, что-то записывал в тетрадку к "Размышлениям" или просто разглядывал здание почты на главной улице, прямо напротив отеля. Заснуть удалось только перед рассветом, но солнце ли, еще ли что-то, как всегда бывает летним утром, подняло меня ровно в шесть, как по часам.

Мне тогда было всего тридцать семь, и по давно заведенному обычаю день я начал со славного глотка из бутылки "Шербрука", стоявшей на подоконнике. Она и сейчас там стоит, большая такая бутыль, само собой другая - сколько их уже сменилось. Привычка приветствовать восход солнца высоко занесенным над головой локтем осталась как напоминание о моих студенческих временах - очень было приятно потянуть всласть, жаль вот, давно уж пришлось от этого отказаться. Сделал я это совершенно сознательно, хотел убедиться, что рабом своих привычек не стал и не стану.