Николай Лейкин - Наши за границей

— И на что имъ этотъ желтый листъ понадобился? Вишь, какъ стараются собирать! — удивлялась Глафира Семеновна.

— Нѣмецъ хитеръ… Почемъ ты знаешь: можетъ быть этотъ листъ въ какую-нибудь ѣду идетъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Можетъ быть, для собакъ-то вотъ этихъ, что телѣги возятъ, ѣду изъ листа и приготовляютъ.

— Станетъ-ли собака дубовый листъ ѣсть?

— Съ голодухи станетъ, особливо ежели съ овсяной крупой перемѣшать да сварить.

— Нѣтъ, должно быть, это просто для соленія огурцовъ. Въ соленые огурцы и черносмородинный, и дубовый листъ идетъ.

— Такъ вѣдь не желтый-же.

— А у нихъ, можетъ быть, желтый полагается.

— Да ты, чѣмъ догадываться-то, понатужься да спроси какъ-нибудь по-нѣмецки вонъ у этой дамы, что противъ тебя сидитъ и чулокъ вяжетъ, — кивнулъ Николай Ивановичъ на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы съ сѣрой шерстью. — Неужто ты не знаешь, какъ и желтый листъ по-нѣмецки называется?

— Я-же вѣдь сказала тебѣ, что насъ только комнатнымъ словамъ учили.

— Ну, пансіонъ! А вѣдь, поди, за науку по пяти рублей въ мѣсяцъ драли!

— Даже по десяти.

Не мало удивлялись они и нѣмкѣ-пассажиркѣ, вязавшей чулокъ, которая, какъ вошла въ вагонъ, вынула начатый чулокъ, да такъ и не переставала его вязать въ теченіе двухъ часовъ.

— Неужто дома-то у ней не хватаетъ времени, чтобы связать чулки? — сказала жена.

— И хватаетъ, можетъ статься, да ужъ такая извадка, — отвѣчалъ мужъ. — Нѣмки ужъ такой народъ… Нѣмка не только что въ вагонъ, а и въ гробъ ляжетъ, такъ и то чулокъ вязать будетъ.

А поѣздъ такъ и мчался. Супруги наѣлись булокъ съ сыромъ и икрой. Жажда такъ и томила ихъ послѣ соленаго, а напиться было нечего. Во время минутныхъ остановокъ на станціяхъ, они не выходили изъ вагоновъ, чтобы сбѣгать въ буфетъ, опасаясь, что поѣздъ уйдетъ безъ нихъ.

— Чортъ-бы побралъ эту нѣмецкую ѣзду съ минутными остановками! Помилуйте, даже въ буфетъ сбѣгать нельзя! — горячился Николай Ивановичъ. — Поѣздъ останавливается, пятьдесятъ человѣкъ выпускаютъ, пятьдесятъ пассажировъ принимаютъ — и опять пошелъ. Ни предупредительныхъ звонковъ — ничего. Одинъ звонокъ — и катай-валяй. Говорятъ, это для цивилизаціи… Какая тутъ къ чорту цивилизація, ежели человѣку во время остановки поѣзда даже кружки пива выпить нельзя?

— Да, должно быть, здѣсь такіе порядки, что, нѣмцы съ собой берутъ питье, — говорила Глафира Семеновна. — Они народъ экономный.

— Да вѣдь не видать, чтобы пили въ вагонахъ-то. Только сигарки курятъ, да газеты читаютъ. Вотъ ужъ сколько проѣхали, а хоть-бы гдѣ-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ѣли, а чтобы пить — никто не пилъ. Нѣтъ, у насъ на этотъ счетъ куда лучше. У насъ пріѣдешь на станцію-то, такъ стоишь, стоишь, и конца остановки нѣтъ. Тутъ ты и попить, и поѣсть всласть можешь, даже напиться до пьяна можешь. Первый звонокъ — ты и не торопишься; а идешь либо пряники вяземскіе себѣ покупать, а то такъ къ торжковскимъ туфлямъ приторговываешься; потомъ второй звонокъ, третій, а поѣздъ все стоитъ. Когда-то еще кондукторъ вздумаетъ свистнуть въ свистульку машинисту, чтобы тотъ давалъ передній ходъ. Нѣтъ, у насъ куда лучше.

Новая остановка. Станція такая-то, кричитъ кондукторъ и прибавляетъ: «Swei minuten».

— Опять цвей минутенъ, чортъ ихъ возьми! Когда же душу-то отпустятъ на покаяніе и дадутъ такую остановку, чтобы попить можно! — восклицалъ Николай Ивановичъ.

— Да дай кондуктору на чай и попроси, чтобы онъ намъ въ вагонъ пива принесъ, — посовѣтовала ему жена. — За стекло-то заплатимъ.

— Попроси… Легко сказать — попроси… А какъ тутъ попросишь, коли безъ языка? На тебя понадѣялся, какъ на ученую, а ты ни въ зубъ толкнуть по-нѣмецки…

— Комнатныя слова я знаю, а тутъ хмельныя слова. Это по твоей части. Самъ-же ты хвасталъ, что хмельныя слова выучилъ въ лучшую, вотъ и попроси у кондуктора, чтобы онъ принесъ пива.

— А и то попросить.

Николай Ивановичъ вынулъ изъ кармана серебряную марку и, показывая ее пробѣгавшему кондуктору, крикнулъ:

— Эй, херъ!.. Херъ кондукторъ! Коммензи… Вотъ вамъ нѣмецкая полтина… Дейчъ полтина… Биръ тринкенъ можно? Брингензи биръ… Боюсь выйти изъ вагона, чтобъ онъ не уѣхалъ… Два биръ… Цвей биръ… Для меня и для мадамъ… Цвей биръ, а остальное — немензи на чай…

Все это сопровождалось жестами. Кондукторъ понялъ — и явилось пиво. Кельнеръ принесъ его изъ буфета. Мужъ и жена жадно выпили по кружкѣ.

Поѣздъ опять помчался.

Выпитая кружка пива раздражила еще больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семеновны.

— Господи! Хоть-бы чайку гдѣ нибудь напиться въ охотку, — говорила Глафира Семеновна мужу. — Неужто поѣздъ такъ все и будетъ мчаться до Берлина безъ остановки? Гдѣ пообѣдаемъ? Гдѣ-же мы поужинаемъ? Хоть бифштексъ какой-нибудь съѣсть и супцу похлебать. Вѣдь нельзя-же всю дорогу сыромъ и икрой питаться. Да и хлѣба у меня мало. Всего только три маленькія булочки остались. Что это за житье, не пивши, не ѣвши, помилуйте!

— Ага! жалуешься! — поддразнилъ ее мужъ — А зачѣмъ просилась заграницу? Сидѣла-бы у себя дома на Лиговкѣ.

— Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась къ французамъ на выставку.

— Да вѣдь и тамъ не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башнѣ, можетъ быть, взвоешь.

— Николай Иванычъ, да попроси-же ты у кондуктора еще пива.

— Погоди, дай до станціи-то доѣхать.

Но на станціяхъ, какъ на грѣхъ, останавливались на одну минуту.

— Биръ… Биръ… Цвей биръ! Кондукторъ… Херъ кондукторъ!.. Вотъ дейчъ полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкенъ… Тринкензи!.. — кричалъ Николай Ивановичъ, протягивая кондуктору марку, но кондукторъ пожималъ плечами, разводилъ руками и говорилъ:

— Nur eine Minute, mein Herr…

Оберъ-кондукторъ свистѣлъ, локомотивъ отвѣчалъ на свистокъ и мчался.

— Помчалась цивилизація! — воскликнулъ Иванъ Ивановичъ. — Ахъ, чтобъ вамъ пусто было! Нѣтъ, наши порядки куда лучше.

— Нельзя? — спрашивала жена.

— Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину чай — даже денегъ не беретъ.

Поѣздъ мчался съ неимовѣрной быстротой. Мимо оконъ вагоновъ безпрерывно мелькали домики, поля засѣянныя озимью, выравненные, скошенные луга, фабричныя трубы или сады и огороды. Вездѣ воздѣланная земля и строенія.

— Да гдѣ-же у нихъ пустырь-то? Гдѣ-же болота? — дивился Николай Ивановичъ.

Поѣздъ сгонялъ стаи птицъ съ полей. Птицы взвивались и летѣли… хвостами назадъ. Глафира Семеновна первая это замѣтила и указала мужу.

— И птицы-то здѣсь какія-то особенныя. Смотри-ка, задомъ летятъ. Не впередъ летятъ, а назадъ.

Николай Ивановичъ взглянулъ и самъ удивился, но тотчасъ-же сообразилъ.

— Да нѣтъ-же, нѣтъ. Это ихъ поѣздъ обгоняетъ, оттого такъ и кажется.

— Полно тебѣ морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну, смотри, видишь, хвостами назадъ… Задомъ летятъ, задомъ… Это ужъ такія нѣмецкія птицы. Я помню, что насъ въ пансіонѣ про такихъ птицъ даже учили, — стояла на своемъ жена.

Въ вагонъ пришелъ кондукторъ ревизовать билеты.

— Биръ тринкенъ… Гдѣ можно биръ тринкенъ и поѣсть что-нибудь? — приставалъ къ нему Николай Ивановичъ.

— Эссенъ, эссенъ… — пояснила Глафира Семеновна и покраснѣла, что заговорила по-нѣмецки. — Биръ тринкенъ, тэ тринкенъ, кафе тринкенъ и эссенъ? — продолжала она.

Кондукторъ понялъ, что у него спрашиваютъ, и отвѣчалъ:

— Königsberg… Königsberg werden Sie gwölf Minuten stehen…

— Поняли, поняли. Зеръ гутъ. Въ Кенигсбергѣ двѣнадцать минутъ. Ну, вотъ это я понимаю! Это какъ слѣдуетъ. Это по-человѣчески! — обрадовался Николай Ивановичъ.

— А когда? Въ которомъ часу? Ви филь уръ? — спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснѣла.

— Um fieben, — далъ отвѣтъ кондукторъ.

— Мерси… Данке… Ну, слава Богу… Въ семь часовъ. Это, стало быть, черезъ два часа. Два часа какъ-нибудь промаячимъ.

Мужъ взглянулъ на жену и одобрительно сказалъ/

— Ну, вотъ видишь… Говоришь-же по-нѣмецки, умѣешь, а разговаривать не хочешь.

— Да комнатныя и обыкновенныя слова я очень чудесно умѣю, только мнѣ стыдно.

— Стыдъ не дымъ, глаза не ѣстъ. Сади, да и дѣлу конецъ.

Смеркалось. Супруги съ нетерпѣніемъ ждали Кенигсберга. При каждой остановкѣ они высовывались изъ окна и кричали кондуктору:

— Кенигсбергъ? Кенигсбергъ!

— Nein, nein, Königsberg wird noch weiter.

— Фу, ты пропасть! Все еще не Кенигсбергъ! A пить и есть хочу, какъ собака! — злился Николай Ивановичъ.

Но вотъ поѣздъ сталъ останавливаться. Показался большой вокзалъ, ярко освѣщенный.

— Königsberg! — возгласилъ кондукторъ.

— Слава тебѣ Господи! Наконецъ-то!

Пассажиры высыпали изъ вагоновъ. Выскочили и Николай Ивановичъ съ Глафирой Семеновной. У станціи стояли сразу три поѣзда. Толпился народъ. Одни входили въ вагоны, другіе выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шумъ, говоръ, свистки, звонки, постукиваніе молотковъ о колеса.