Олег Мальский - Три недели из жизни лепилы

Хотя, пардон, Никины руки были здесь явно лишними. И глаза — недавно кто-то из своих настучал профессорше о моем весьма вольном толковании приказов и директив, часто невыполнимых на практике или просто вредных.

Вероника была отправлена в реанимацию. Надо ввести в курс дела дежурного врача и договориться о месте рядом с аппаратом искусственной вентиляции легких. А если места нет, тогда им придется срочно переводить кого-нибудь из оклемавшихся. Это значит — писать переводной эпикриз, звонить в профильное отделение — возни минимум на полчаса. Конечно, можно было бы поговорить с Андроном по телефону, но я не хотел покидать операционную даже на минуту. Тем более, что взять за ручку и привести всегда надежнее.

— Цианоз, понос, одышка… — за что люблю Мишу, так это за неистребимое чувство юмора.

Ревяков опять массировал сердце.

— …пульса нет, больному крышка, — я закончил жизнерадостную шутку и повторно ввел «троечку».

— Дырку-то зашили?

— Зашиваем.

С двумя «венами», заливая в больного около литра крови и кровезаменителей в минуту, мы не успевали за кровопотерей.

— Сюда норадреналин, — я ткнул в банку с физраствором — В периферию соду. Шприцами. Преднизолон — весь, какой остался.

Пришло время артериосекции. Я терпеть не могу эту процедуру, считая ее опасной и бесполезной: если больной выживет, то может потерять кисть.

А если умрет, то все равно умрет. Но проблемы детерминизма не входят в мою компетенцию, а наша профессорша, когда видит смерть на столе от кровопотери, и не к чему придраться, обычно спрашивает: «А почему не прибегли к внутриартериальному нагнетанию?»

Что на это ответишь? Что весь мир давно от него убежал, а Нелли Алиевна, которая лет эдак двадцать не заходила в операционную, рекомендует эти припарки по инерции? Что в тонюсенький внутриартериальный катетер прокачаешь в десять раз меньше, чем в толстый венозный, а рефлекторные воздействия на сердце через стенку сосуда — химера, пригрезившаяся отцу советской реаниматологии В.А. Неговскому на полях Великой Отечественной, по-видимому, со страха?

— Фибриллирует, — сердце беспомощно трепетало в руках Ивана Владимировича.

В дверях недовольно кривил губы дежурный реаниматолог Теобальт Адольфович Шмит. Вероника шепотом сообщила, что Андрон убежал на вызов в «неврологию».

Я подтолкнул Теобальту Адольфовичу набор для артериосекции, в котором отсутствовал только шовный материал — сам попросит у операционной сестры — и рванулся к дефибриллятору.

Шмит пришел в больницу задолго до меня и десять лет поступал в институт, отчислялся, восстанавливался, брал академические отпуска и справки для военкомата, на хлеб насущный зарабатывая в Выездном центре реанимации — сначала медбратом, потом фельдшером. Зимою позапрошлого года он, наконец, распрощался со своим вечерним отделением и определился в интернатуру на нашей кафедре.

Непростой жизненный путь, лютеранское воспитание и т. п. превратили Теобальта Адольфовича в добросовестного, хотя, по правде сказать, бесталанного труженика белого халата. Увы, это было не последнее его превращение.

Четыре месяца назад он благополучно состоялся как доктор, но не попал в обетованный ВЦР. Была в том повинна зам по хирургии А.Г. Шишина, которая сама давно запуталась в своих кадровых интригах, или заведующая ВЦР Фригерер блюла чистоту рядов (а может быть, крови) своего отделения, но Шмит распределился в куда менее спокойную и куда более грязную 18-ю «реанимацию». И стал настоящей пародией на «типичного» реаниматолога — немножко обиженным на весь мир, чванливым и заносчивым по отношению к братьям-анестезиологам за их отдаленность от лечебного процесса («ваше дело не рожать — трубку вынул и бежать»). От старых времен осталась болезненная педантичность и безупречно чистая форма («еще не родился тот алкаш, что меня заблюет»). Столь нетипичные для типичного реаниматолога.

— Помоги с артерией, зашиваемся.

Теобальт Адольфович поморщился под маской, но промолчал.

— Стукнем, — это я Ревякову.

При дефибрилляции через электроды пропускают электрический разряд, заставляя беспомощно дрожащую сердечную мышцу биться ровно. Как кнутом по хребтине измученной лошаденки. Электроды можно наложить на грудную клетку, а если она вскрыта (как сейчас) — непосредственно на сердце. Но от двадцати или тридцати автоклавирований ложки для внутренней дефибрилляции испортились и отправились на свалку, а точнее, в подвал одного из корпусов, где в пыли и мокрети догнивала аппаратура, определенная на списание. Остались только «блины» для наружной дефибрилляции, которые не подвергались автоклавированию (и вообще какой-либо дезинфекции).

Я отодвинул Ревякова и прижал к коже под левым соском и чуть правее верхушки грудины два металлических кругляшка с пластиковыми ручками.

Спиральные провода, соединяющие их с прибором, натянулись до предела.

Под правым пальцем загорелась красная кнопка, сигнализирующая о том, что конденсатор заряжен.

— От стола, — любой, кто прикоснулся бы в этот момент к больному, получил бы электрошок с непрогнозируемым исходом.

Я придавил кнопку.

От двухсот килоджоулей больной слегка подпрыгнул — все, чего я добился. И заказал триста. Ирка прибавила. Экзекуция повторилась. Больной подпрыгнул еще выше. Несколько зажимов оказались на полу.

Отпустив четыреста, я почувствовал себя Народным шаманом Советского Союза — больной подскочил сантиметров на десять и «ожил».

Я окинул прощальным взглядом бешено колотившееся сердце и, мысленно обругав Парашку, которая никогда не подключает электрокардиоскоп[2] (не может запомнить, куда клеить электроды), бросил окровавленные пластины на крышку дефибриллятора. Все равно Веронике убираться в обоих операционных.

Давление скакнуло до ста шестидесяти на сто. Теперь можно смело подключать лидокаин — стабилизатор сердечной мышцы, предотвращающий повторение фибрилляции желудочков.

Я пилил ампулы, делая вид, что не замечаю, как Теобальт Адольфович вместо лучевой артерии (целее будет) выделил и надсек сопровождающую ее вену. Из надреза еле сочилась темная кровь. Это ничуть не смутило доктора — ведь классической алой струи у трупов не бывает.

Цифры артериального давления огласил, когда Шмит зашивал кожу. Под маской у Теобальта Адольфовича сконтурировалась презрительная ухмылка.

Он снисходительно пощупал пульс, затем стал лихорадочно проверять проходимость катетера — шприцом, леской. Используя моральное преимущество, я заговорил о местах в «реанимации» — в отличие от Андрона его напарник мог запросто притормозить больного в операционной до нормализации скорости мочеотделения (Парашка даже не соизволила катетеризировать мочевой пузырь) или показателей красной крови (а это уже из области фантастики).

Теобальт Адольфович с готовностью согласился взять больного на неиспользованное мною, а точнее, Афанасьевским пациентом, место. Даже вызвался лично подготовить койку. Не знаю, что он имел под этим в виду.

Наверное, лично застелит. Или взобьет подушку.

Операцию закончили без приключений. Хирурги поставили дренажи в плевральную полость и зашили рану. Я, стоя на коленях и деликатно отодвигая носом Мишину ягодицу, пролез под простынями и выпустил полтора литра прозрачной мочи, чему был неописуемо рад.

Стряхнув перчатки неестественно большого размера (меньших в операционной не было — и здесь гигантомания) я проверил наркозную карту. В пределах разумного она соответствовала действительности. Не успел я дописать протокол обезболивания, как историю, словно эстафетную палочку, подхватили хирурги. И чудесным образом растворились, предоставив нам самим перекладывать больного на каталку.

Перекладывание — самая вредная из имеющихся в нашей работе вредностей. Трудно найти сорокалетнего анестезиолога со здоровой поясницей.

Ирка перекрыла капельницы и разложила на груди у больного флаконы. Отсоединила эндотрахеальную трубку от вентилятора. Я, подсунув руки под спину и бедра (не Иркины, увы), изобразил полужим-полурывок в горизонтальной плоскости.

Через несколько секунд мы уже неслись по коридору. Дверь в комнату отдыха анестезиологов, которую нам приходилось делить с дежурными травматологами, была приоткрыта. В узкую щелку промелькнули американские носки Юрия Моисеевича — подарок сына эмигранта. Сам Юрий Моисеевич дремал, укрывшись «Литературной газетой». Или «Собеседником» — на такой скорости я не успел рассмотреть.

Вероника сторожила лифт, счастливая выполнить последнее мое распоряжение на сегодня. Снизу нетерпеливо звонили — видимо, господин, замаскировавшийся под лифтера, сначала отлучился по каким-то своим (темным) делам, а потом обнаружил пропажу рабочего места.