Андрей Кивинов - Место перемен

Генерал вздохнул и снял трубку селектора:

– Вера, соедини с Прокофьевым…

Новый кабинет встретил Вячеслава Андреевича устойчивым запахом валерьянки и валидола. Видимо, немало сердечных приступов видели эти стены. В остальном же, как в его прежних апартаментах, только без подарков и сувениров. Стол, сейф, телефон, пожарная схема на стене. Интересно, при пожаре хоть кто-то пользуется такими схемами? Пока разберешь, где выход, сгоришь или задохнешься.

Золотов немного постоял на пороге, сел на стул, немного покачался, проверяя на прочность. Еще раз обдумал положение. Не самый плохой вариант. Одно дело он уж как-нибудь в суд направит, если что – новые коллеги подсобят. А потом? Действительно ли его оставят в покое? И как быть с фамилией? Как объяснить матери, что он теперь не Слава? А Насте, что не Антон? С Настей, кстати, проще… По новым документам он теперь Плетнев. Без обмана.

Ладно, решим по ходу пьесы. А теперь – к делу.

Он раскрыл корочки лежащей перед ним папки. Бегло прочитал титул и замер, словно вместо текста увидел фото Мальвины топлес…

Та-а-а-к… Что это значит? Очередной подвох или случайное совпадение? В совпадения Вячеслав Андреевич верил не очень. Они, конечно, бывают, если не затрагивают ни чьих интересов…

Фамилия обвиняемого была Овалов. Максим Овалов… Друг по студенческой скамье… Багров намекнул, что дело понравится… Значит, не совпадение.

Черт! Только этого не хватало! Или хватало?

Он бегло прочитал обвинение. В деле был всего один эпизод. Макс работал по старой схеме. Некий деятель, сидевший на перепродаже металла, судился в арбитраже с другим деятелем, сидевшим на перепродаже леса. Макс ухитрился взять деньги и с того и с другого, обещая победу. Вариант беспроигрышный – с кого-нибудь он бы точно получил. Но подвела конспирация, деятели узнали и сообщили в ОБЭП. А могли бы ведь и бритвой по горлу. На передаче денег бедолагу взяли. Про другие эпизоды он пока молчал, что радовало. Но это не означало, что о них не знают органы. А стало быть, знают и про него – Вячеслава Андреевича…

Теперь понятно, почему Багров отписал дело именно ему. Гарантия, что никогда, нигде Золотов не похвастается случившимся в Великозельске…

Так… Для начала надо встретиться с Максом. Где он у нас? О, прекрасно! Бутырка! Почему прекрасно?! Потому что, не останься Слава в провинции, сидел бы сейчас там же…

На проходной, сдавая документы и мобильник, он почувствовал почти животное наслаждение. Он не боялся быть разоблаченным. И главное, он спокойно может выйти отсюда. Поэтому, когда охранник сличил фото в новой ксиве с оригиналом, Вячеслав Андреевич мило улыбнулся. Охранник улыбнулся в ответ, забрал удостоверение и вручил взамен «карточку-заместитель».

Сцена встречи Золотова с Оваловым в кабинете для допросов напоминала встречу Штирлица с женой в кафе «Элефант». Разница только в том, что Штирлиц молчал по обстоятельствам, а Овалов – потому что лишился дара речи.

Золотов успел поблагодарить и отпустить конвоира, а прежде болтливый Макс так и не проронил ни слова. В полной тишине сидели с минуту. Наконец Овалов осторожно поинтересовался, зачем-то оглянувшись на дверь?

– Славка-а-а? Ты?

– Вообще-то, Антон Романович, – ответил следователь, смахнув с рукава форменного кителя прицепившуюся нитку и поспешил успокоить, пока приятель не потерял сознание: – Да я это, я.

– Ты… блин… Ты чего? Тут? – волновался Макс явно сильнее, чем во время провозглашения приговора сынку Слепня.

Было бы круто вместо ответа показать удостоверение, но оно осталось на вахте. Пришлось предъявлять предварительно сделанную ксерокопию.

Макс уставился в бумажку, потом посмотрел на свет, словно на купюру, проверяя, есть ли водяные знаки.

– Настоящее тоже есть, – заверил бывший компаньон, – на проходной сдал. Как-нибудь покажу.

– Я чего-то не догоняю, – начал приходить в себя Овалыч, – что за разводка? Ты что задумал?

Понятно. Происходящее он воспринимал как очередной фокус. Оставалось понять в чем секрет. Давало знать бурное совместное прошлое.

Такого поворота Вячеслав Андреевич не ожидал, это представляло собой некоторую трудность в общении. Рассказывать про великозельский вояж? Кому угодно, только не Максу. Пришлось врать. Врать по возможности «честно», то есть с нужной интонацией, глядя в глаза:

– Все эти годы, Макс… Я работал под прикрытием.

– Кк-какие годы?

– С университета. Специальная программа по борьбе с коррупцией.

Да, такой ахинее он поверит точно. Так устроен человек.

Овалов, однако, верить не спешил. Плох тот адвокат, который верит каждому слову. Тем более слову человека в форме. А если к тому же вспомнить, сколько материальных благ намыл дружок за годы, как он говорит, работы под прикрытием! И ведь никуда не сдал, все себе оставил! Или не оставил? Нет… Где-нибудь на гнилом Западе подобное возможно, но только не у нас.

– Славка… Не гони.

– Я ненавижу коррупцию. От устриц уже тошнит… А как ты думаешь – почему тебя поймали?

– Хочешь сказать, что «прикрытие» только из-за меня?

– Нет. Ты один из…

Овалов считал себя специалистом по подстиланию соломки, а получается, что все эти годы его преспокойно пасли соответствующие службы. Макс пребывал в полной растерянности, не понимая какую линию поведения выбрать: смертельно обидеться на предательство товарища и сдать с потрохами или же у того же самого товарища поискать возможной помощи? По всему выходило, что гордость нынче штука дорогая и неуместная. Тем более что между преступником-одиночкой и группой лиц дистанция большого размера, если переводить ее в годы отбывания.

Золотов думал примерно о том же. Идти по делу о мошенничестве в его планы абсолютно не входило. Тем более теперь, когда чудом удалось выкрутиться.

– Макс, ты хочешь попасть под амнистию? – безо всяких намеков спросил он.

И здесь Овалов растерялся еще больше, потому как, будучи адвокатом, отлично представлял себе положение дел в смежной структуре. И расценки.

– У меня столько денег нет.

– Для тебя это будет бесплатно, – широко улыбнулся мошеннику другой мошенник. – Но только в последний раз.

Чем меньше времени оставалось до премьеры, тем более нервным и невыносимым становился режиссер. Он гонял актеров по сцене, заставляя по множеству раз повторять то, что улучшать уже было просто некуда. Спал в кабинете директора на диване, питался в театральном буфете и почти не выходил на улицу. В труппе это воспринимали однозначно – одержимость, или, как писали в советских газетах – трудовой подвиг.

Версия Антона Плетнева, то есть Юры Иванова, серьезно отличалась от общеупотребимой, хотя основные моменты и совпадали. Если говорить в двух словах – история Раскольникова была осовременена, примерно как в знаменитом английском сериале «Шерлок», где гениальный сыщик живет и трудится в наше время.

«Юрий Иванович» в первом ряду зрительного зала чувствовал себя как капитан корабля на мостике. Громко хлопнул в ладони и отдал команду:

– Так, все по местам! Еще раз! Это пока не прогон, но тем не менее. Выкладываемся, как на премьере…

И именно в это время, ни раньше ни позже, у него зазвонил телефон. Режиссер раздраженно взглянул на высветившийся номер и понял, что вынужден отвечать. Формально он Плетнев. Следственный комитет. Откуда и звонили. Он выслушал собеседника с таким выражением лица, словно на том конце сидела старуха-процентщица, пообещал, что приедет, но позже. Когда освободится. И вернулся к пьесе.

– Ребята, – проникновенно, но без пафоса обратился он к стоящим на сцене актерам, – не знаю, что у нас с вами получится, но вы же мастера. Профессионалы. Вы все умеете, и учить мне вас нечему. Поэтому давайте зажжем зал! И разбудим, наконец, зрителя! Твари вы дрожащие или право имеете в хорошем смысле этого слова?

Артисты переглянулись между собой и в едином трудовом порыве подтвердили, что не твари. Зажгут и разбудят, а надо будет – спалят к чертовой матери этот храм искусства своей энергией. А Генка стукнул себя в грудь, словно Кинг-Конг, и прорычал: «Я – Порфирий!»

Репетиция прошла на высоком профессиональном уровне, и после обеда режиссер со спокойно совестью покинул театр, предварительно побрившись и причесавшись. Поехал по вызову на прежнее место службы. В московский офис.

Полковник Прокофьев встретил его доброжелательно, хоть и с некоторой опаской. Не знаешь ведь, чего можно ожидать от человека после травмы головы и амнезии. Если он в режиссуру подался, то может, чего доброго, и Отелло в себе ощутить, душить полезет. На всякий случай Прокофьев выставил вперед стул, а наградной электрошокер с гравировкой «За высокие показатели» переложил в верхний ящик стола.

Плетнев этого маневра, естественно, не заметил. Он, словно кубик Рубика, крутил в руках собственное удостоверение, утерянное в беспамятстве, и размышлял над рассказом полковника о собственном преемнике. Зачем тот все это делал?