Джейн Остин - Любовь и дружба

«Негодяй (вскричала она, поспешно пряча банкноту обратно в ящик)! Как смеешь ты обвинять меня в поступке, одна мысль о котором вгоняет меня в краску?!»

Однако низкий негодяй, как ни в чем не бывало, продолжал поносить оскорбленную Софию, да еще в столь непристойных выражениях, что в конце концов нежная сия натура не выдержала и, желая отыграться, в сердцах поведала ему о бегстве Жанетты, а также о том, какую активную роль мы в этом сыграли. В самый разгар их ссоры случилось войти в библиотеку и мне, и Вы легко можете себе представить, что и я, ничуть не меньше Софии, была оскорблена огульными обвинениями в свой адрес злонамеренного и презренного Макдональда.

«Низкий негодяй (вскричала я)! Кто позволил тебе бессовестно очернять безукоризненную репутацию сего ангела во плоти?! Отчего в таком случае не подозреваешь ты и меня?»

«Будьте покойны, сударыня (отвечал он), точно так же я подозреваю и вас, а потому требую, чтобы вы обе немедленно покинули этот дом. Даю вам на сборы полчаса».

«Мы сделаем это с охотой (ответила София), в душе ведь мы уже давно возненавидели тебя, и если бы не дружеские чувства к твоей дочери, не оставались бы так долго под твоей крышей!»

«И вы еще называете это дружескими чувствами (отвечал он)?! Хороша дружба — отдать мою единственную дочь на поругание беспринципному авантюристу!»

«Да (воскликнула я)! Во всех наших несчастьях меня утешает лишь мысль о том, что этим дружеским поступком в отношении Жанетты мы сполна рассчитались за гостеприимство, оказанное нам ее отцом!»

«За что я вам обеим от души благодарен!» — съязвил он.

Сложив наш гардероб и ценные вещи, мы немедля покинули Макдональд-Холл и, пройдя пешком мили полторы, никак не меньше, присели отдохнуть на берегу прозрачного, чистого, как горный ключ, ручья. Живописное место это располагало к раздумьям. С востока нас обступали огромные вязы, с запада — высокая крапива. Перед нашим взором бежал, что-то сонно бормоча, ручей, а за нашей спиной вилась дорога. Красивые места, нас окружавшие, настроили нас на мечтательный лад. Молчание, которое хранили мы обе, первой нарушила я:

«Как же здесь прелестно! Жаль, что Эдварда и Огастеса нет сейчас с нами рядом!»

«Ах, дорогая моя Лаура (вскричала София)! Пожалей меня — не вспоминай о том несчастье, какое стряслось с моим брошенным в тюрьму мужем. Я готова на все — лишь бы только узнать о судьбе Огастеса! Где он? Еще в Ньюгейте или уже на виселице? Увы, я слишком ранима: справляться о его судьбе — выше моих сил! Ах! Умоляю тебя, не произноси впредь при мне сего имени… Я не могу его слышать без содроганий!..»

«Прости меня, София, за то, что невольно досадила тебе», — ответила я и, желая сменить тему разговора, предложила ей насладиться благородным величием вязов, под сенью коих скрывались мы от восточного ветра.

«Заклинаю тебя, Лаура (отозвалась София), постарайся избегать столь печальной темы. Пожалуйста, впредь не ущемляй мои чувства наблюдением за этими вязами. Они напоминают мне об Огастесе. Он был им сродни: такой же высокий, такой же статный, такой же величавый… Он обладал тем самым благородным величием, какое отличает и их».

Боясь, как бы вновь невольно не расстроить Софию, заговорив на тему, которая могла бы в очередной раз напомнить ей об Огастесе, я замолчала.

«Почему же ты ничего не говоришь, моя Лаура (промолвила она после короткой паузы)? Я не в состоянии переносить эту тишину, ты не должна оставлять меня наедине с моими печальными раздумьями — они ведь постоянно вызывают в памяти Огастеса».

«Какое великолепное небо (воскликнула я)! Как хороши белые облака на лазурном небосводе!»

«Ах, Лаура (отвечала София, поспешно опуская глаза, воздетые было к небу)! Не расстраивай меня. Не привлекай мое внимание к тому, что столь неумолимо напоминает мне атласный жилет моего Огастеса, синий в белую полоску. Пожалей же свою несчастную подругу и не заговаривай на темы бесконечно безотрадные».

Что мне было делать? София была столь ранима, нежные чувства, которые она испытывала к Огастесу, столь обострены, что у меня не было сил начинать любую другую тему, ибо я очень боялась, что тема эта может каким-то непредсказуемым образом вновь задеть ее чувства, вызвать в памяти печальный образ ее супруга. Вместе с тем продолжать хранить молчание было бы жестоко — она ведь умоляла меня не молчать.

Но тут случилось нечто такое, что отвлекло меня от сей печальной дилеммы, а именно: фаэтон, проезжавший мимо по вившейся невдалеке от нас живописной дороге, на мое счастье, внезапно перевернулся. Произошел этот случай и в самом деле как нельзя более кстати, ибо он отвлек Софию от грустных мыслей, неотступно ее преследовавших. Немедля покинув наше укрытие, мы бросились на помощь тем, кто еще несколько мгновений назад восседал в модном фаэтоне и обозревал окрестности, — теперь же, низко пав, лежал распростертый в пыли.

«Вот прекрасный повод задуматься о скоротечных радостях этого мира! — успела проговорить я, покуда мы с Софией со всех ног бежали к месту происшествия. — Согласись, фаэтон этот ничуть не меньше, чем „Жизнь кардинала Вулси“,[5] способен увлечь пытливый ум!»

София не успела ответить мне, ибо все наши мысли заняты были открывшимся нам ужасным зрелищем… Первое, что бросилось нам в глаза, были два джентльмена, изысканно одетые и при этом обливающиеся кровью… Мы приблизились… То были Эдвард и Огастес… Да, дражайшая Марианна, это были наши мужья. София издала пронзительный крик и рухнула наземь как подкошенная. Я истошно закричала и впала в безумие. Некоторое время мы обе были без чувств, когда же наконец пришли в себя, спустя несколько мгновений лишились сознания вновь. Час с четвертью не могли мы выйти из этого прискорбного состояния: София всякую минуту падала в обморок, а я столь же часто впадала в безумие. Наконец жалобный стон незадачливого Эдварда (только в нем еще теплилась жизнь) окончательно привел нас в чувство. Пойми мы сразу, что хотя бы один из них жив, мы бы, вероятно, так не отчаивались и что-то предприняли; но коль скоро мы сочли, когда их увидели, что их уже нет в живых, то решили, что помочь им уже невозможно, и полностью предались горю. Вот почему, стоило только нам услышать стенания моего Эдварда, как мы тут же перестали сокрушаться, со всех ног бросились к бедному юноше и, упав перед ним на колени, взмолились, чтобы он не умирал.

«Лаура (прошептал он, вперив в меня мутный взор), боюсь, я перевернулся…»

Я была вне себя от радости — ведь он еще был в сознании.

«Ах, скажи мне, Эдвард (вскричала я), умоляю, скажи, пока ты еще жив, что произошло с тобой с того ужасного дня, когда Огастеса арестовали и судьба нас разлучила».

«Да…» (начал было он) и, издав глубокий вздох, скончался.

София тут же вновь упала в обморок. Мое горе выразилось иначе. Я потеряла дар речи, глаза мои закатились, лицо стало бледным, как у покойника, и я почувствовала, что разум меня покидает…

«Только не говорите со мной о фаэтонах (закричала я не своим голосом)! Дайте мне скрипку… Я сыграю ему, я утешу его в этот горький час… Эй вы, нежные нимфы, берегитесь громовых раскатов Купидона, бегите разящих стрел Юпитера… Взгляните на эту еловую рощу… Я вижу баранью ногу… Мне сказали, что мой Эдвард не умер, но меня обманули… они приняли его за огурец…»

Еще долго продолжала я издавать сии истошные и бессвязные крики над телом моего Эдварда…

Прошло уже два часа, как я оплакивала Эдварда и наверняка бы на этом не остановилась, ибо ничуть не устала, если бы София, которая только что в очередной раз пришла в сознание, не призвала меня задуматься о том, что приближается ночь и с каждой минутой становится все более сыро и промозгло.

«И куда же мы пойдем (спросила я), чтобы скрыться от мрака и сырости?»

«В этот белый коттедж» (ответила София, указывая на небольшой уютный дом, который скрывался за вязами и только сейчас открылся моему взору).

Я согласилась, и мы тотчас же направились к нему. Мы постучали, дверь нам открыла старая женщина; на нашу просьбу пустить нас переночевать она сообщила, что дом ее очень невелик, что в нем всего-то две комнаты, однако одну из них она готова нам предоставить. Мы очень обрадовались и последовали за доброй женщиной в дом, где, к вящему нашему удовольствию, увидели ярко пылающий в камине огонь. У хозяйки дома, вдовы, была дочь семнадцати лет. Всего семнадцати! Прекрасный возраст! Но увы! Девушка оказалась очень нехороша собой. Звали ее Бриджет… Ждать от нее было нечего. Трудно было предположить, что ее отличают возвышенные идеалы, тонкие чувства, благородные помыслы. То была всего-навсего добропорядочная, скромная, услужливая молодая женщина. Испытывать неприязнь к такой, как она, было не за что; она вызывала скорее презрение, чем отвращение.

Прощайте.