Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

— Есть и другие: ждут, что заболит, — и можно от учебы сразу откосить…

— Это кто же?

О нет. Она ведь даже запишет. Стах осторожно уточняет:

— У нас в классе…

— Кто?

Да. Кто? Кто его тянул за язык?

— Есть пара ребят…

— Каких ребят, Аристаша?

Таких. Обычных. Не задротов типа Стаха.

— Мам, ну что за допрос?

— Что это еще за слова? «Допрос»… Может, надо поговорить с их родителями.

Ага, а еще тогда надо у Стаха на лбу написать: «Сдал всех и каждого». Ну, чтоб наверняка.

— Сами разберутся.

— Может, их родители даже не в курсе…

— Я не стукач. Тема закрыта.

Стах уже жалеет, что начал. Впрочем, когда он не жалел?..

— При чем здесь «стукач»?

— Все, мам. Я не скажу.

— Ты что-то от меня скрываешь?

— Есть смысл?

Она замирает и не знает, он нахамил ей или что…

— Это о чем еще?

— Ты все равно потом узнаешь.

— Мне не нравятся эти разговоры…

Взаимно. Но она уже начала — и заканчивать в ближайшие полчаса не планирует.

III

Класс впустили в кабинет раньше времени — и учитель ушел. Архипова гоняет Васильчука с учебником наперевес: он сморозил о ком-то из девочек очередную пошлятину. Как староста и защитница всех сирых и убогих (если они женского рода или голодные котята с грустными глазами) она считает, что должна восстановить справедливость.

Стаха толкают уже пятый раз. В такие моменты он чмо обыкновенное с первой парты: ему вот это все не нравится. Он подставляет Васильчуку подножку — и бедняга летит.

Бабах.

Васильчук приподнимается и не понимает:

— Сакевич, ты не попутал?

— Попался! — торжествует Архипова и бьет лежачего по голове учебником. Налупив его всласть, она убирает выбившуюся из косы прядь за ухо и говорит Стаху неохотно, но вежливо: — Спасибо…

Стах усмехается:

— Не обращайся.

Он цокает: у него не льет чернил ручка, чтобы записать дату и «классную работу». Стах достает — подождите — специальный листок, чтобы расписать ее. Создает тучу. Уже решает — заниматься дальше своими скучными делами, как замечает: вышла туча. Стах добавляет ей молнию. Штрихует дождь. Ставит под него промокать человечка…

Все. Картинка сошлась.

Это Тимова туча: она ручная. Стах дарит Тиму поводок, а туче — ошейник. Добавляет туче собачью морду и хвост.

Довольный портретом, он вспоминает, что Тим тоже такой ерундой мается. Правда, не рисует, а пишет.

Сразу как-то лихорадочно реагирует сердце. Как будто бы в тему. На самом деле — не очень.

Стах, поддавшись сиюминутному, выводит вертикальную палку, чтобы начать крест Тимова имени. Но быстро зачеркивает, сминает листок и уносит в мусорное ведро.

IV

Тим по-прежнему обитает в углу библиотеки. Он читает новую книгу и позволяет садиться рядом. Только не позволяет — прижиматься плечом, больше нет. В общее «Все в порядке» не укладываются частные детали.

Стах наблюдает, как Тим поживает. Наблюдает втихомолку, чтобы не спалиться. Тим поживает отстраненно. Непонятно чем. Непонятно о чем. И в целом о нем ничего непонятно настолько, насколько и в начале общения не было.

Тим — кот Шредингера версии Обалдеть-Десять-Тысяч. То ли в ящике скрывается кот, то ли не скрывается, то ли живой, то ли мертвый, то ли наплакал обиды, то ли не наплакал, то ли кот — пушкинский и сказочник, то ли вместо кота золотые цепи, то ли там, внутри ящика, большое необъятное Тимово Ничего.

С Тимом можно говорить о книгах, как прежде, и спрашивать его:

— Что читаешь?

Тим даже отвечает:

— «Большие надежды».

Стаху видится в «Больших надеждах» большой подвох.

— И о чем там?..

— Кажется, о том, о чем почти вся, если не вся, классическая литература…

— И о чем она?

— О глубоко несчастных людях, Арис.

— А я думал — о свободе, — усмехается.

— Если свобода — идея… Обычно все герои ходят в кандалах.

Стах серьезнеет. Ему кажется, что между ним и Тимом разрастается пропасть. Он не знает причины. Ничего не изменилось, и как будто изменилось все.

— Напишешь, как закончишь?

Тим отрывается от книги и поднимает на Стаха беглый вопросительный взгляд.

— Как записку?..

— Как мнение.

— Мое?..

Стах усмехается:

— Мне чужое неинтересно.

Тим ковыряет книгу, поддевая ногтем страницы.

— Мое, кажется, тоже чужое…

— Ты не чужой.

Тим тянет уголок губ:

— Иногда я думаю, что чужой. Как пришелец.

— Как в фильме? Смертоносный хищник?

— Боже, нет… — Тим без охоты улыбается и слабо хмурится. — Дурак.

Вот. Даже удалось его развеселить. Все в порядке. Может, только у Стаха — нет?

V

Тим по-прежнему разрешает обедать с ним. Он принимает пирожные, слушает случайные забавные истории вроде той, в которой Стах подставил Васильчуку подножку. Тим не игнорирует, он дает короткие комментарии и чуть улыбается. Но так было и раньше.

VI

В субботу Тим приходит заниматься физикой. Он много тупит, мало вникает. Не переспрашивает, если непонятно, хотя Стах говорил ему, если что, останавливать и задавать вопросы. Может, Тиму непонятно сразу все — и он стесняется. Может, Тим до практики убежден, что понимает. Может, Тим ведет себя вежливо и не говорит, что учитель из Стаха так себе. Но, в общем-то, так было и раньше.

Они идут после физики домой вместе. Тим прячет нос в воротник и ежится. Они прощаются на развилке почти что без слов. И под конец недели, в общем и целом, резюме такое: Тим поживает дальше. Почитывает книги, покусывает еду…

Стах тоже создает эту иллюзию порядка. Но Стах действительно притворяется: он не может есть, он не может читать, он не знает, как может Тим, потому что, черт побери, ему не лезет в горло ни кусок, ни строка. А Тим… в норме. Если он, конечно, не искусней делает вид, что ему такое — раз плюнуть.

Но Стах знает Тима, знает всяким — маленьким испуганным мальчиком, ледяным старшеклассником и обычным Тимом, у которого можно выудить улыбку… Так вот, это обычный Тим. Самый обычный, в хорошие спокойные дни.

VII

Все воскресенье Стах делает вид, что готовится к олимпиаде. Но он, конечно, ни к чему не готовится. Он утешает себя тем, что остынет. Он остынет.

Только это ничего не изменит. Не того, что уже было. Теперь Стах в курсе, какой Тим. О чем он пишет своей арабской вязью в пухлых тетрадях, где вместо закладки — их записки и его, Стаха, имя. Или что у Тима вся комната в его моделях самолетов, а Ил под лампой, стоит нагретый желтым светом и заклеенный пластырями. Стах в курсе: этот желтый свет не гаснет по ночам.

Он много о чем в курсе — и обо всем пытается забыть.

У них все в порядке.

Это выбивает Стаха из колеи больше, чем все остальное.

VIII

В понедельник Стах идет на олимпиаду — и мир, как видится, не падает. Только солнце не светит. Но… полярная ночь — Стах без претензий.

IX

Во вторник, когда они занимаются физикой, Тим двигает книгу. В ней лежит записка. Стах хочет в ней найти ответ и читает, толком не сняв рюкзака.

Я понял, почему взрослые бывают несчастные, из тех, что похожи на злых, но на самом деле — несчастные, как Булгаков писал¹, у них, наверное, просто очень много „больших надежд‟… от них, кажется, и есть все отчаяние.

А книга о мальчике, который не хотел поддаваться тому, что люди принимают за взросление², и, несмотря ни на что, сохранил доброе сердце³.

Т.

Стах поднимает взгляд на Тима: тот не ждет, не наблюдает. Он складывает что-то из бумаги. Ловкие паучьи пальцы неторопливо ворочают листок и проглаживают сгибы.

Тим заканчивает и двигает Стаху журавлика.

Стах хочет улыбнуться, но только криво усмехается.

Он падает на стул, он закрывается от Тима рукой.

Ему бы надо вскочить с места и сбежать от всего, что между ними происходит, от всего, что происходит у него к Тиму — и от всего, что делает Тима таким, какой он есть.

Стах достает учебник по физике за десятый и открывает тетрадь.