Михаил Жванецкий - Собрание произведений в пяти томах. Том 3. Восьмидесятые

Вопросами торговли они занимаются со знанием дела, но наладить не могут.

Конечно, управлять они могут, но не знают куда, и продолжают делать карьеру уже в международье, то есть не вверх, а вширь, что опять плохо заканчивается.

Устраивают столкновения не программ, а людей и снова разбирают, кто с кем спал, кто куда ходил.

С ними, конечно, интересно, но вредно, и много злых. Тех, кто спит только с женой.

Кто спит с посторонней – стоит на ковре тоже злой.

Кто ни с кем не спит, злится на них всех.

Так они и разбирают.

Конечно, там много людей невинных, а то и просто нормальных. Цепляться к ним нечего. Но если они посоветовать ничего не могут, а вмешиваются, проще сказать: «Если тебе делать нечего, стой там, смотри, но, пожалуйста, не мешай, люди как-то хотят выбраться на дорогу, а ты одного выберешь – топишь, второго топишь, с национальностями пристаешь. Все уже видят, что тебе делать нечего, стой в стороне, смотри. У тебя и здания есть, и больницы, и санатории – сиди там спокойно, если не можешь что-то предложить».

А вообще, конечно, кто хочет, может туда записаться, но очень многие не выдерживают вот этой ходьбы в одинаковых шляпах, костюмах летом и зимой – пыжик и серое пальто.

И целоваться в жару с мужчиной очень неприятно, если ты мужчина.

А если нет?

Тогда и стой в этой партии, за тобой придут.

Два года без Райкина. Тридцать шесть лет без Сталина. Двадцать четыре года без Хрущева. Шесть лет без Брежнева. Четыре года без Черненко. Эх, Аркадий Исаакович! Пятьдесят лет Театру миниатюр.

А. И. Р., как всегда, все доделал до конца. Все пристроены. Одним дал театр. Другим дал работу. Третьим дал пищу для воспоминаний, дал театр, мне дал квартиру, рекомендацию в Союз писателей и имя, к нему вопросов нет.

Единственное – не нужно было вызывать в себе любовь, как вообще не нужно вызывать ни в ком любовь, чтоб потом не было слез. Держаться нужно было независимо и строго. Влюбляешься – значит слезы рядом, ты уже содрогаешься ночами, сморкаешься в кружевной платок, любимые духи отброшены, не следишь за собой, появляешься перед ним в синих кругах вокруг глаз, дышишь рядом.

Все время дышишь рядом, пока директор тебе не скажет:

– Миша, Аркадий Исаакович решил с тобой расстаться.

– Как, – не веришь ты. – Он же только что меня обнимал рукой.

– Миша, – говорит он, – Миша...

– Да, да, да...

И ты к последней миниатюре подстегиваешь последний листок, где написано: «Прошу меня по моему собственному желанию...» А Аркадий Исаакович, прочитав и отхохотав все до последнего, начинает пудриться. Он всегда пудрится, когда ему нужно решить. А ты стоишь, ты всегда стоишь, когда решается твоя судьба, и не веришь: нет, нет...

– Да, – говорит А. И. Р. тихо. Он всегда говорит тихо. – Ну что ж, – говорит он, – ты правильно решил.

Как будто это ты решил, и ты киваешь, чтоб его не расстраивать.

– Да, я так решил. – И вы расходитесь.

Он идет в свет, в прожектор, в аплодисменты, а ты идешь вперед лицом. Вот как оно дернется, так ты идешь туда, куда идут все брошенные жены, дети, девушки, мужья, актеры, пенсионеры – к матери, бабушке, чертям, выбираете маршрут и начинаете пить. И лежите в носках, размышляя...

Через три часа и три дня появляется театральный автобус и тебя просят обратно в театр. Ты, падая и не попадая носками в ботинки, с заплаканными ресницами, тушью на лице, оказываешься в Первой советской пятилетке[1], и он снова рукой обнимает тебя...

– Как же ты мог, как же ты мог?

– Да я, мне сказал Чобур: увольняйся. Я уволился, но если вы скажете одно слово...

– Я не об этом...

– А об чем???

– Как ты мог оставить театр без программы?

– Как? Вы же меня уволили???

– Ну и что. Моральный долг у тебя есть?

– Как???

– Иди возьми толстую тетрадь и пиши.

Вы идете, берете толстую тетрадь и пишете, пишете, пишете...

Только почему-то у вас уже не получается...

Потом, вдруг, через пять-шесть лет, звонит директор и говорит: «А. И. Р. хочет, чтобы вы все трое поехали с нами в Венгрию...»

И вы уговариваете своих друзей, и садитесь в поезд, и приезжаете в Ленинград, и появляетесь, допустим, в ДК Горького, и он опять пудрится, а вы опять рядом, и он спрашивает:

– Зачем ты приехал?

– Как? Мне сказали...

– Кто тебе сказал?

– Ну, тут... Как? Вот говорили...

– Кто говорил, кто?

– Ну как же, специально звонили...

– Ну кто, кто? Ты только скажи, кто?

– Как кто? Не помню...

– Ну уж ладно, коль ты здесь, приезжай ко мне вечером, почитай, что ты привез.

И вы читаете, и он смеется, ибо когда он слушает, вы пишете и читаете в десять раз лучше, чем можете. И он спрашивает:

– Кто нас поссорил? Где этот негодяй? Что тогда произошло? Мы должны быть вместе.

– Да, да!!!

– Оставь все, что ты привез. Здесь пять произведений. Мы берем все. Иди и вспомни, кто нас поссорил.

И вы приезжаете в Москву. И вам звонит директор и говорит:

– Из всех понравилась одна, и театр готов ее приобрести. Но неужели нельзя было оставить все на столе, неужели надо было все с собой забирать, чтоб потом с трудом переправлять?

И вы звоните прямо А. И. Р.:

– Аркадий Исаакович, мне сказали, что вы их не можете найти – они на столе.

– Конечно на столе. А кто тебе сказал?

– Как кто? Просто сказали.

– Кто, кто, кто этот мерзавец?

– Ну как кто? Мне позвонили, что вы не можете найти...

– Как не могу? Вот же они. Кто тебе сказал?

– Но вы берете одну?

– Как одну? Все.

– Спасибо.

– Слава, он нашел. Он берет все.

– Нет, Миша, он берет одну, но еще не решил.

И проходит еще один год, и звонит директор:

– А. И. Р. просит тебя что-то написать к юбилею Утесова. Звони ему, он ждет твоего звонка. Только сейчас же.

– Да, да...

– Алло! Аркадий Исаакович, это я... Вы просили меня позвонить.

– Кто тебе сказал?

– Тут сказали, на юбилей Утесова...

– Кто сказал? Что происходит? Ну, если ты сам хочешь, приезжай.

И вы приезжаете, и немножко ждете, пока закончится ужин, и немножко понимаете, что нитки, которые стягивают вас, уже истлели.

– Так что ты хотел?

– К юбилею Утесова.

– Нет, писать не нужно. У меня есть монолог, может, ты его перепишешь?

– Мой, что ли?

– Нет.

– А этот автор где?

– Он здесь, в Москве.

– Жив-здоров?

– Да, жив-здоров.

– Я подумаю.

– Подумай, подумай. И не пропадай.

– Не пропаду.

– Не пропадай.

– Не пропаду.

И с тех пор стараетесь не пропасть, не пропасть...

Мой сложный и любимый Райкин.

Чуть пригорелой манной кашей стоял поздний осенний день. Кое-где снег блестел, как молоко.

Хотя многие еще носили плащи сметанного колера с мясным соусом, некоторые были в куртках мягкого тефтельного оттенка.

Жареной рыбой горел закат. Глаза девушек светились темным бородинским хлебом, а волосы – пышным свежим белым караваем.

Лес багряный, как непрожаренный бифштекс, касался кольцевой.

Вода в реке еще не встала и перекатывалась хрустким малосольным огурчиком.

Цветные гвоздики в руках напоминали воздушные высокие салаты из помидоров с майонезом.

Улицы, размеченные сметаной по припущенному рису заполнились черной икрой толпы с вкраплением мелких морковок ГАИ.

Аппетитно звучали голоса, колбасно горели лица.

Черная икра внезапно подалась назад. Гречневой крупой входила армия. Зашкворчали жареным мясом направленные вверх пулеметы. В припущенный рис шлепнулись темные голубцы ОМОНа. И запахло настоящей солдатской перловой кашей цвета хаки.

Имеется в виду концертный зал в Ленинграде.