Мари-Бернадетт Дюпюи - Ангелочек. Дыхание утренней зари

– Виват, повитуха Лубе! – вскричала Мадлена Серена.

Но в зале стало так шумно, что ее возглас потонул в отголосках дискуссий и шорохе платьев.

– Розетта, мы свободны! – в восторге воскликнула Анжелина. – Просто не верится!

– Мне тоже, Энджи! У меня кружится голова! Мне было так страшно…

Не в силах больше сдерживаться, Луиджи бросился к супруге и порывисто ее обнял. Следом спешил Жан Бонзон.

– Я горжусь тобой, племянница! Розетта, можно мне вас обнять? Нас еще не представили друг другу, но я настаиваю!

Прижавшись к мужу, Анжелина упивалась своим счастьем. Во всем теле она ощущала бесконечную легкость. Она плакала и смеялась, как пьяная. Ее дитя появится на свет в Лозере, в доме своих предков, де Беснаков!

– Нам уже можно уйти? – спросила она шепотом. – И когда следует заплатить штраф? И кому?

– Не тревожься, мы справимся об этом у секретаря суда или у самого судьи, – ответил ей бывший странник, который чувствовал себя на седьмом небе от радости. – Это такие мелочи!

Подошли Виктор с матерью. Аньес Пикемаль, чье заплаканное лицо было скрыто за вуалеткой, ласково обняла Розетту за плечи и расцеловала в обе щеки.

– Моя дорогая крошка, мне стыдно, что я плохо о вас подумала, когда впервые прочла ту отвратительную статью в газете! У Виктора золотое сердце! Он не отказался от своей любви, и я счастлива за вас обоих!

– О, мадам! Дорогая мадам, благодарю вас! – пробормотала Розетта, теряясь от волнения.

– Это честь для меня – стать вашей свекровью, моя крошка, я хочу, чтобы вы это знали! А теперь оставляю вас наедине с вашим женихом…

Розетта бросилась на шею Виктору, чего прежде никогда не делала. Он обнял ее, осыпая поцелуями ее лоб и волосы.

– Мой милый маленький друг, моя красавица, – зашептал он ей на ушко, – теперь ничто не препятствует нашему браку! Как я счастлив!

– И я тоже! – отозвалась она, опьяненная ощущением его близости и проявлениями нежности.

Свидетельница этой сцены Анжелина вздохнула с облегчением. Она добилась цели, которую сама перед собой поставила: бросила вызов застарелым предрассудкам и победила, попутно поколебав общественные устои, а также сумела защитить и Розетту, и себя…

Через полчаса они с Луиджи и Жаном Бонзоном вышли из здания суда на яркое полуденное солнце, по которому молодая женщина так тосковала в темной камере. Публика еще не разошлась. Возле протянувшейся вдоль реки каменной ограды и под платанами толпились люди.

И вдруг камень, брошенный неизвестно откуда и неизвестно чьей мстящей рукой, ударил повитуху Лубе в лоб, и она упала на глазах у тех, кто ее любил.

В монастырской больнице Сен-Лизье, в тот же день, в четыре пополудни

Женщины стояли у изголовья кровати Анжелины, склонив головы, и молились. Монахини поместили ее в отдельную палату. Тишину лишь изредка нарушали приглушенные всхлипы Розетты, едва слышный шепот Жерсанды, вздохи Магали Скотто и Октавии. Домоправительница только что вошла в палату, оставив Анри под присмотром Луиджи и дядюшки Жана на площади с фонтаном.

«Господи, какое несчастье!» – крутилось в голове у доброй уроженки Севенн, когда она смотрела на красивое и бледное, странно умиротворенное лицо Анжелины.

Это умиротворение пугало. Такое выражение, такую едва заметную улыбку обычно видишь на лице умершего, который покинул этот мир без страданий…

Жерсанда, чей стул придвинули к самой кровати, держала руку своей воспитанницы и время от времени ее пожимала, как будто бы напоминая о необходимости вернуться в мир живых и делясь с нею своей жизненной силой. «Моя крошка Анжелина! Мое дорогое дитя! Останься с нами! – мысленно умоляла она. – Господи, как же я злюсь на себя! Нужно было с тобой повидаться! Тюрьма ведь так близко от дома, который ты много лет радовала своим смехом, шутками и рассказами об учебе… Вернись в сознание, чтобы я могла сказать, что я тебя простила и люблю тебя всем сердцем!»

И вдруг пожилая дама произнесла вслух:

– Энджи, дорогая, помнишь, как зимними вечерами мы сидели у камина и ты шила для меня красивые корсажи, которые я потом надевала в церковь по воскресеньям? Тебе было четырнадцать, ты заплетала волосы в косы, и я втайне любовалась тобой и восхищалась твоим мастерством и трудолюбием. Пока ты шила, я часто читала тебе что-нибудь поучительное. И стоило мне ненадолго замолчать, как ты говорила: «Читайте еще, мадемуазель! Пожалуйста!» И я продолжала. Ты обожала «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго, «Задиг, или Судьба» Вольтера… А иногда ты пела для меня. Помнишь, какая песня была твоей любимой? «Se canto»…

Розетта пронзительно вскрикнула и, зажав платочком рот, пробормотала:

– Прошу вас, мадемуазель, не надо, или я умру от горя! Энджи, сжалься, останься с нами!

Невзирая на эти отчаянные мольбы, молодая женщина по-прежнему пребывала в состоянии, которое сторонний наблюдатель принял бы за глубокий сон. Ни ее ресницы, ни бледно-розовые губы даже не дрогнули.

– Мне больно это говорить, но, боюсь, она вас не слышит, – очень тихо проговорила Магали. – Удар такой силы, да еще и в голову, – это чревато последствиями.

Услышав это, Октавия нервно перекрестилась и с неодобрением посмотрела на Магали. Розетта заплакала еще горше.

– Доктор Бюффардо осмотрел Анжелину, как только ее привезли в больницу. По его словам, она может прийти в себя, – проговорила Жерсанда. – Луиджи он объяснил, что после такого удара пострадавший иногда впадает в кому – особое состояние, похожее на глубокий сон. Но с ребенком все, слава богу, в порядке. Будем молиться, чтобы Анжелина очнулась!

Ребенок… Привычное слово, такое простое и в то же время несущее в себе невыразимую силу, проникло в мир, полный неясных образов и ощущений, где обреталась теперь Анжелина. Ребенок! Эти три слога развеяли чувство бесконечного счастья, которым она наслаждалась, – легкая, как пушинка, очарованная симфонией прекрасных звуков, мириадами великолепных цветов, украсивших собою небесные чертоги, в которых Господь радушно встречает праведников… Вся в ореоле золотого света, ей явилась мать. Адриена улыбалась. Она была невыразимо красива, и рядом с ней стояла Дезирада – прабабка Анжелины, та, у которой были глаза цвета голубого барвинка. Ребенок, ребенок… Слово звучало все громче. И вдруг тело Анжелины отяжелело и какая-то странная сила потянула ее вниз. Ей пришлось повернуться спиной к переливам цвета, к источнику божественно прекрасной мелодии, на смену которой пришли пронзительные крики. В руках у нее вдруг оказался новорожденный младенец – весь липкий, в крови, а потом – второй, третий… Это было утомительно – осматривать их, а потом передавать в руки каким-то существам с расплывчатыми очертаниями, так утомительно, что повитухе в конце концов пришлось прилечь.