Эмили Бронте - Грозовой перевал

Я набралась терпения и не уходила, стремясь во что бы то ни стало отвлечь хозяина от полностью завладевших им мыслей, до тех пор пока он не рассердился и не спросил, почему я не оставлю его в покое и почему не позволяю ему есть тогда, когда ему хочется. Он сказал, что, когда он вернется, мне незачем находиться рядом, а достаточно поставить еду на стол и уйти. С этими словами он вышел из дому, медленно прошел по дорожке через сад и исчез за воротами.

Часы тянулись один за другим, приближался вечер, а тревога моя не ослабевала. Я не ложилась допоздна, а когда пошла в спальню, никак не могла заснуть. Хозяин вернулся заполночь и вместо того, чтобы подняться к себе, заперся в зале. Я прислушивалась к доносившимся оттуда звукам, ворочалась с боку на бок, вся во власти мрачных опасений и предчувствий, и наконец оделась и спустилась вниз, не в силах больше выносить неизвестности.

Я услышала, как мистер Хитклиф без устали меряет шагами комнату, время от времени издавая глубокие вздохи, напоминающие стоны. Иногда он бормотал одно-два слова, из которых мне удалось различить лишь имя «Кэтрин» в сочетании с выражениями неземной нежности или мучительного страдания. При этом Хитклиф обращался к ней так, как будто бы она была рядом: голосом тихим и проникновенным, шедшим из самых глубин его души. Я не отважилась зайти прямо в залу, но твердо решила отвлечь хозяина от его видений, поэтому с шумом завозилась у очага в кухне, поворошила угли, а затем принялась выгребать золу. Он как будто очнулся и почти сразу же отворил дверь и позвал меня:

– Нелли, иди сюда! Уже утро? Принеси мне свечу.

– Часы бьют четыре, – ответила я. – Если вам нужна свеча, чтобы подняться наверх, можете зажечь ее от огня здесь, на кухне.

– Я не хочу идти наверх, – сказал он. – Зайди сюда, разожги мне огонь и займись уборкой, если нужно.

– Позвольте мне сначала раздуть угли докрасна на кухне, – сказала я, придвигая к очагу стул и берясь за ручные мехи, – а потом я перенесу их в камин у вас в зале.

Пока я была занята, он ходил взад-вперед в состоянии крайнего умоисступления, а его тяжелые вздохи следовали один за другим так часто, что буквально перебивали ему дыхание.

– На рассвете я пошлю за Грином, – сказал он. – Мне надо посоветоваться с этим крючкотвором, пока я еще, как говорится, «в здравом уме и трезвой памяти». Я ведь так и не сподобился написать завещание, а теперь ума не приложу, как мне распорядиться моей собственностью. Хотелось бы мне просто обратить ее в прах!

– Я бы так не говорила, мистер Хитклиф, – вмешалась я. – Отложите-ка свое завещание, пока не покаялись в тех несправедливостях, которые вы в жизни сотворили! Вот уж никогда не думала, что нервы у вас окажутся в таком беспорядке. Вы ведь нынче впали в совершеннейшее расстройство, и исключительно по вашей собственной вине. То, как вы провели последние три дня, подкосило бы и титана. Сейчас вам необходимо поесть и поспать. Один взгляд на себя в зеркало, и вы поймете, что не можете больше обходиться без пищи и отдыха. Щеки у вас совсем ввалились, а глаза красны, как у человека, умирающего от голода и слепнущего от бессонницы.

– Не моя вина, что я не могу ни есть, ни спать, – ответил он. – Уверяю тебя, я не нарочно так себя веду. Как только смогу, я поем и посплю. Сейчас же предлагать мне это сделать – все равно что предлагать отдохнуть тонущему, которому до берега осталась всего пара гребков! Пусть только у меня достанет сил добраться до этого берега, и тогда я отдохну… Ладно, Бог с ним, с мистером Грином, не надо за ним посылать. Покаяться в сотворенных мною несправедливостях, Нелл? Как бы не так! Не впадал я в несправедливость, не творил я ее, потому и каяться мне не в чем. Нынче я слишком счастлив, и все же счастлив не в полной мере. Душа моя в своем блаженстве убивает тело, но до конца ублаготворить самое себя не может.

– Вы счастливы, хозяин? – воскликнула я. – Что же это за счастье такое? Если бы вы только смогли выслушать меня без гнева, я бы вам дала один совет, который точно сделает вас счастливее.

– И какой же? – спросил он. – Говори!

– Вы прекрасно знаете, мистер Хитклиф, – начала я, – что с тех пор, как вам исполнилось тринадцать, вы жили исключительно для себя, а не так, как пристало доброму христианину. Наверное, за все эти годы вы и Библию-то в руках не держали. Вы, должно быть, совсем забыли, что написано в этой святой книге, а сейчас вам некогда вспоминать. Может, настал час послать за кем-нибудь – скажем, за священником любой церкви, все равно какой, – чтобы он растолковал вам, что Богу угодно, а что нет, чтобы глаза вам открыл, насколько далеко вы отстоите от рая Господня, коли не перемените жизнь свою перед смертью?

– Благодарю тебя за совет, Нелли, и нисколько не сержусь на тебя, – сказал он. – Ты мне напомнила, как я хотел бы распорядиться насчет своих похорон. Слушай: понесете меня на кладбище вечером. Ты и Гэртон можете, если хотите, проводить меня в последний путь, а главное, проследите, чтобы могильщик в точности выполнил мои прежние указания насчет двух гробов! Нет нужды призывать священника, нет нужды читать надо мною молитвы – я уже сказал тебе, что почти достиг моего рая, моего блаженства. А что до царствия небесного, куда другие стремятся, то мне до него нет дела.

– А если вы окончательно и бесповоротно уморите себя голодом и вас откажутся хоронить в освященной земле у нашей церкви? – сказала я, чуть не лишившись дара речи от его открытого безбожия. – Как вам это понравится?

– Не откажутся, – ответил он. – А если откажутся, то вам придется похоронить меня там тайно. А если вы с Гэртоном этого не сделаете, я вам на деле докажу, что умершие не исчезают с лица земли.

Тут он услышал, что прочие обитатели дома проснулись, и тут же удалился в свое убежище, а я вздохнула спокойно. Но после обеда, когда Джозеф с Гэртоном ушли работать в поле, он вновь появился на кухне, дико озираясь. Он потребовал, чтобы я пришла и посидела с ним в зале, потому что не хотел оставаться там в одиночестве. Я отказалась, честно сказав ему, что меня пугают его слова и поступки и что нет у меня ни храбрости, ни желания в одиночку составить ему компанию.

– Ты, верно, считаешь, что я – сам дьявол, – сказал он с жутковатым смешком, – исчадие ада, с которым под одним кровом оставаться – страшный грех?

Потом он обернулся к Кэтрин, которая была тут же и при его приближении спряталась за моей спиной, и с издевкой добавил:

– Тогда, может быть, ты желаешь пойти со мной, моя птичка? Нет? Ну конечно, я для тебя хуже черта. Но есть, есть одна, которая не побоится моего общества! Но, Бог мой, до чего же она безжалостна! Проклятие! Такого ни одна плоть и кровь не может вынести, даже моя!