Евгения Марлитт - Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)

– Убирай, Ида, – прошептала она. – Осы летят в комнату. Ах, наши гирлянды! Вот судьба прекрасного на земле! Ида, у меня очень тяжело на сердце.

– Эльза хочет пирога, – сказала малютка и побежала за девушкой.

Гейнеман сидел на скамейке у ворот, напевал песенку о несчастливых влюбленных и в конце концов так разжалобил старушку, что она попросила его замолчать, – этот мотив, напоминающий унылый крик совы, не поют, когда кто-то выходит замуж…

Первый снег в горах… Он рано выпадал здесь. В долине еще стоит бабье лето и летает осенняя паутина, а наверху уже падает, сверкая, снег и ложится белыми, чистыми хлопьями на ветви деревьев. Тогда становится особенно уютно в домах: большие печи делают свое дело, окна обложены зеленым мхом, чтобы не пропускали холодного ветра. Еще лучше бывает по вечерам, когда на столе горит лампа, и свет ее отражается в блестящей чайной посуде.

Но нигде не было так уютно, так по-старинному удобно, как в гостиной Нейгауза. Жаль только, что возле окна не стояло больше веретено с гребнем, которое так шло этой комнате. На дворе падал снег, дул ветер, здесь же на старинном письменном столе горела лампа, и Беата писала:

«То были хозяйственные вопросы, Лотарь, теперь пишу о делах сердечных. Я только что была в Совином доме и застала Клодину в общей комнате, она давала урок маленькой Эльзе. Мне бы хотелось сообщить что-нибудь новое, но там все по-прежнему. Она никогда не говорит о тебе, а если я затрагиваю эту тему, то не получаю ответа, по крайней мере, такого, что мог бы удовлетворить меня.

Она спрашивает только о здоровье герцогини, живет, как монахиня, бледна как смерть. Единственное ее развлечение – одинокие прогулки. Эгоист Иоахим, кажется, не замечает или не хочет замечать этого. Сегодня я его одернула: он снова принес Клодине толстую рукопись для переписки, я отняла ее у него и сказала: «Если позволите, я это сделаю, вы слишком утомляете бедную девочку».

Ты знаешь, она отослала Иду и все делает сама: стряпает, шьет, гладит, и все у нее спорится. И после стольких хозяйственных хлопот она должна еще переписывать рукописи и портить себе глаза! Как будто они мало болят у нее от слез.

Честное слово, я постоянно вижу ее с покрасневшими глазами, хотя, сколько ни спрашиваю: «Ты плакала?», она постоянно отвечает: «Я? Отчего бы мне плакать?»

Иоахим удивленно посмотрел на меня: я уверена, его приводит в ужас мысль, что кто-то может заглянуть в тайны его поэтической души. Но он не решился противоречить, да это и не помогло бы ему, потому что он один из тех, с которыми можно делать все, только надо действовать решительно.

Однако извини, я что-то слишком много пишу об Иоахиме, а ты хочешь услышать о Клодине. Ты спрашивал меня, носит ли она обручальное кольцо. Конечно, тебе будет неприятно знать, что она его не носит, но я не могу лгать. Я спросила ее об этом, она смутилась, но ничего не ответила. Около ее губ лежит какая-то горькая складка, мне больно это видеть. Ты должен был как-то по-другому сделать ей предложение… Иногда я думаю, что, может быть, герцог все-таки… Нет-нет, Лотарь, я не хочу смущать тебя, я невежда в таких делах, да и не знаю, что стоит между вами, и не хочу выпытывать вашей тайны. Дай Бог, чтобы тучи рассеялись! Я знаю только одно: если они скоро не исчезнут, вы оба будете несчастны. Иногда мне ужасно хочется спросить прямо: «Да что же это такое? Одна – тут, другой – там? Любите вы друг друга или нет? Говорите!» Но ведь ты запретил мне это, так что делать нечего. Я всегда беру с собой Леони в Совиный дом, но Клодина делает вид, что не замечает малютки, а она теперь такая чудесная, здоровенькая! Иоахим говорит, что девочка со своими черными глазками и локонами похожа на испанку. Однажды я незаметно наблюдала за Клодиной: она ласкала и целовала ребенка, но как только увидела меня, стала держать себя по-прежнему отстраненно.

Фрау Катценштейн писала недавно Клодине, что принцесса Елена у герцогини в Каннах и без устали ухаживает за больной; герцогиня тоже хвалит ее в своих письмах к Клодине. Ее высочество ежедневно пишет ей, и она аккуратно отвечает, но, кажется, переписка не доставляет ей радости. На лице ее отражается неудовольствие, когда почтальон приносит надушенный конверт с герцогской короной. Августейшая особа спрашивает в каждом письме: «Когда будет твоя свадьба, Клодина? Почему ты ничего не пишешь о своем женихе, о своем счастье?» Иногда в письмо вложен флердоранж. Что отвечает Клодина, я не знаю, но, судя по постоянно повторяющимся вопросам, думаю, что она ничего на них не отвечает.

Господи, какое вышло длинное письмо! А мне еще много придется писать сегодня, потому что я хочу начать переписывать рукопись Иоахима. Я уже перелистала ее – это вторая часть его «Испанских воспоминаний».

Что ты еще хочешь знать? Спрашивай, и я отвечу откровенно. Не слишком затягивай свое пребывание в пустынном саксонском замке. Дай Бог, чтобы выздоровление герцогини шло благополучно! Бедная больная очень неспокойна: ей страстно хочется увидеть детей, родину! Вчера она прислала Клодине розы; сейчас передо мной стоит в стакане одна из них, гостья издалека, и с удивлением смотрит в окно на снег, кружащийся в вечерних сумерках. Посылаю тебе локон нашей малютки.

Принцесса Текла держит при себе Берг. Знаешь ли ты, что герцог не взял с собой в Канны Пальмера? Это удивительно: раньше он не мог обойтись без него».

Беата написала адрес и собралась идти в детскую, но в это время ей доложили о приходе Гейнемана.

– Ну, – спросила она, когда старик вошел в своем байковом сюртуке, высоких сапогах и с шапкой в руках. – Что случилось?

– Слава Богу, ничего! Но мы получили телеграмму, и барышня должна тотчас ехать с ночным поездом. Она просит у вас, фрейлейн фон Герольд, сани, чтобы доехать до станции.

Беата сразу же велела заложить сани, а старику собственноручно поднесла стакан наливки.

– Я сейчас поеду туда, и вы тоже садитесь сзади, – сказала она.

– Да, об этом также очень просила барышня, я и позабыл, – проговорил старик.

Беата ехала по заснеженному лесу и думала: «Что такое могло случиться?»

Совиный дом серел среди осыпанных снегом елей, и его окна светились в темноте.

Фрейлейн Линденмейер встретила Беату в передней. У нее был перепуганный вид, и, сложив руки, с глазами, полными слез, она прошептала Беате:

– Герцогиня кончается!

Беата по лестнице взбежала в комнату Клодины; та укладывала свои вещи и обратила к ней печальное лицо.

– Господи! Ты едешь в Канны?

– Нет, в резиденцию, герцогиня хочет умереть дома, – пояснила Клодина.

Сказав это, она закрыла лицо руками и заплакала.

– Они везут ее назад? О боже! Клодина, голубушка, не плачь, милая, дорогая моя, ведь ты должна была знать, что ей могло стать лучше только на время, что выздоровление невозможно.