Виктория Холт - Тайна поместья

Смерив насмешливым взглядом мой парижский туалет, она сказала:

— Вот, значит, что там у вас носят.

— Да, — холодно сказала я и спросила: — Мой отец дома?

— Кэти! — произнес вдруг его голос, и я увидела, что он спускается по лестнице. Он был бледен, с синяками под глазами, и я, впервые увидев его глазами взрослого человека, подумала: «У него какой-то потерянный вид, будто он чужой в доме и не знает, где его место».

— Отец!

Мы обнялись, но, хотя он и постарался проявить радость, я чувствовала, что она не идет от сердца. У меня появилось странное ощущение, будто он недоволен, что я вернулась домой, что он бы предпочел, если бы я осталась во Франции.

Таким образом, едва вступив в дом, где я родилась и где я не была четыре года, я почувствовала, что его стены давят на меня и стала мечтать о том, чтобы вырваться из них на свободу.

Если бы только дядя Дик был здесь! Все было бы тогда по-другому.

Войдя в свою комнату, я подняла шторы и впустила солнце. Моя спальня была на верхнем этаже дома, и из ее окна открывался чудесный вид на вересковую пустошь, которую я так любила. Я вспомнила свои первые прогулки верхом на моем пони, в которых, когда он был дома, меня сопровождал дядя Дик. В его отсутствие со мной ехал кто-нибудь из конюхов, и это было совсем не то, что с дядей, который брал меня с собой в кузницу, где я смотрела, как подковывают лошадей, или на постоялый двор, где он позволял мне попробовать домашнего вина… «Завтра, — подумала я, — я поеду на пустошь верхом и на этот раз я буду одна».

Мой первый день дома тянулся бесконечно. Я обошла дом, каждую из его комнат — темных и мрачных, потому что все окна были плотно завешены занавесями поверх штор. В доме было две престарелых служанки, которые выглядели как бледные подобия Фанни, что было, наверное, неудивительно, так как в свое время именно Фанни нашла их и взяла в дом. У Джемми Белла на конюшне было двое помощников, которые по совместительству работали и в саду. У моего отца не было никакой профессии. Он был тем, кого принято называть джентльменом. Он с отличием закончил Оксфорд, немного преподавал, увлекался археологией и даже когда-то участвовал в раскопках в Греции и в Египте. Когда он женился, моя мать стала путешествовать вместе с ним, но перед моим рождением они обосновались в Йоркшире, где он собирался заняться писанием трудов по археологии и философии, а также живописью, к которой у него были некоторые способности. По словам дяди Дика, беда моего отца в том, что он слишком талантлив, сам же дядя Дик, как человек лишенный дарований, стал простым моряком.

Сколько раз я жалела, что не дядя Дик — мой отец!

В промежутках между своими плаваниями дядя жил с нами, и именно он, а не отец, навещал меня в пансионе. Входя в элегантную гостиную мадам директрисы, где происходили встречи пансионерок с родными, он поднимал меня, как маленькую девочку, и спрашивал: «Они хорошо с тобой обращаются?» В этот момент он грозно хмурил брови, словно показывая, что готов был идти войной на любого, кто осмелился меня обидеть. Потом он нанимал экипаж и вывозил меня в город, где он заводил меня в модные лавки и покупал мне платья и шляпки, потому что ему, видите ли, показалось, что кое-кто из пансионерок одет лучше меня. Милый дядя Дик! Это ведь благодаря ему у меня в школе водились деньги, на которые я и приобрела себе гардероб, едва вместившийся в дорожный сундук, ужаснувший своими размерами Джемми Белла.

Но наряды нарядами, а характер остается характером. Я знала, что даже разодетая в модные парижские туалеты, я имею мало общего с девушками, которые были моими подругами по дижонскому пансиону. Дилис Хестон-Браун будет выведена в свет в Лондоне, Мари де Фрисе войдет в высшее общество Парижа. Они были моими ближайшими подругами, и мы, как водится, клялись друг другу в дружбе на вечные времена. Но уже сейчас я знала, что вряд ли когда-либо увижу их снова — таково было отрезвляющее влияние Глен-хауса, который заставлял смотреть в глаза реальности, сколь бы непривлекательной она ни была.

После наполненного впечатлениями путешествия, гнетущая тишина дома, в котором, казалось, ничего не изменилось, подавляла меня. Если я и замечала какие-то изменения, то только потому, что смотрела на все другими, повзрослевшими глазами.

Я долго не могла заснуть в эту ночь. Я лежала в постели, думая о дяде Дике, об отце, о Фанни и обо всех в доме. Мне казалось странным, что мой отец женился и родил дочь, тогда как дядя Дик остался холостяком. Фанни не одобряла его образ жизни и пророчила, что он плохо кончит. Теперь-то я понимала, что она имела в виду: дядя Дик был не женат, но это не означало, что у него не могло быть множества любовниц. Но детьми он так и не обзавелся, поэтому и привязался ко мне как к родной дочери, балуя меня так, как меня никто другой в доме не баловал.

Наконец задремав, я проспала недолго, потому что меня разбудил голос, зовущий меня по имени.

— Кэти! — звал этот голос, полный страдания и мольбы. — Кэти, вернись!

Мне стало страшно — не потому, что я услышала свое имя, а потому, что оно было произнесено с таким болезненным надрывом.

Сердце мое колотилось, и это был единственный звук, нарушавший тишину дома. Я села в кровати, прислушиваясь. И вдруг я вспомнила точно такой же случай, происшедший накануне моего отъезда во Францию. Тогда я подумала, что мне это приснилось, сейчас я была уверена, что нет. Кто-то действительно звал меня.

Я встала с постели и зажгла свечу. Затем я подошла к окну, которое было широко открыто вопреки царившему в наших местах предрассудку, что ночной воздух вреден для здоровья. Я высунулась из него и посмотрела на окно, расположенное сразу под моим — окно спальни моего отца.

И вдруг я поняла, что и сегодня ночью, и четыре года назад я слышала голос моего отца, который кричал во сне. Он звал Кэти, но не меня, а мою мать, которую тоже звали Кэтрин.

Я очень смутно помнила ее, вернее, я помнила ее присутствие в доме, помнила ее руки, обнимающие меня так крепко, что мне трудно дышать. Потом все кончилось, и никто больше не обнимал меня — может быть, потому что помнили, как я с плачем вырывалась из объятий матери.

Какова причина вечной печали моего отца? Неужели после всех этих лет он все еще скорбит по своей умершей жене? Может, я чем-то похожа на нее и мое возвращение домой вызвало у него воспоминания, причиняющие боль?

В течение последующих дней я виделась с отцом только за едой, после этого он уходил в свой кабинет, для того чтобы писать книгу, которая никогда не будет закончена. Фанни неслышно передвигалась по дому, одними жестами и взглядами отдавая распоряжения слугам. Она вообще была немногословной женщиной, но слуги привыкли понимать ее и без слов и боялись ее, как огня.