Виктория Холт - Тайна поместья

В течение последующих дней я виделась с отцом только за едой, после этого он уходил в свой кабинет, для того чтобы писать книгу, которая никогда не будет закончена. Фанни неслышно передвигалась по дому, одними жестами и взглядами отдавая распоряжения слугам. Она вообще была немногословной женщиной, но слуги привыкли понимать ее и без слов и боялись ее, как огня.

Под ее надзором дом всегда содержался в образцовом порядке, мебель блестела, как новая, а кухню дважды в неделю заполнял аромат пекущегося хлеба. Меня же этот порядок, как и все в доме, угнетал — я почти мечтала о чем-нибудь, что нарушило бы эту однообразную рутину, внесло бы какое-то оживление в наше безрадостное существование.

Я с тоской вспоминала о пансионе, жизнь в котором, по сравнению с нынешней моей жизнью, казалась мне сейчас полной приключений. Я думала о комнате, в которой я жила вместе с Дилис, об играх в саду, о прогулках и занятиях, и каникулах, в которые я ездила то в Женеву — с родителями Дилис, то в Канны — с семьей другой своей подруги.

На эти воспоминания меня навело полученное от Дилис письмо. У нее все было хорошо, она готовилась к своему первому лондонскому сезону, предвкушая балы и рауты.

«Моя дорогая Кэтрин, у меня нет ни единой свободной минуты. Я уже целую вечность собиралась написать тебе, но всегда что-нибудь мне мешало. У меня ощущение, что я вообще не выхожу от портнихи и не вылезаю из примерок. Видела бы ты мои новые платья! Мадам директриса была бы в ужасе! Но мама настроена очень решительно и не хочет допустить, чтобы я осталась незамеченной. Она составляет список приглашенных на мой первый бал. Как я хотела бы, чтобы ты была здесь со мной! Напиши мне о всех твоих новостях, прошу тебя…»

Я пыталась сочинить достойный ответ на ее письмо, но не могла придумать ничего, что не звучало бы мрачно и тоскливо. Разве Дилис могла себе представить, что значит не иметь матери, которая заботилась бы о твоем будущем, покупала бы тебе платья, устраивала бы балы для привлечения кавалеров… И иметь отца, который так погружен в свои мрачные мысли, что едва замечает меня…

И я забросила письмо Дилис.

Проходили дни, и я чувствовала себя все более и более подавленной и старалась проводить как можно больше времени вне дома. Каждый день я на несколько часов уезжала верхом на вересковую пустошь. Фанни презрительно ухмылялась каждый раз, когда видела меня в моей парижской амазонке, подаренной мне дядей Диком в его последний визит в пансион, но меня это ничуть не волновало.

Однажды Фанни сказала мне:

— Ваш отец сегодня уезжает.

Ее лицо в этот момент было лишено всяческого выражения, и я не могла понять, осуждает ли она отлучки моего отца или нет, но что я твердо знала, так это то, что она знает какую-то связанную с ними тайну, в которую меня никто не собирается посвящать.

Эти непонятные для меня отлучки отца были мне знакомы с раннего детства. Он уезжал обычно утром и возвращался на следующий день. Но и тогда я не видела его, так как он уходил в свою комнату и не появлялся несколько дней. Еду носили ему на подносе, и если я спрашивала кого-либо из слуг, почему он не выходит из комнаты, ответа я никогда не получала.

— Так, значит, он по-прежнему уезжает из дома? — спросила я.

— Да, регулярно — раз в месяц.

— Фанни, куда он ездит?

Она пожала плечами, словно говоря, что это ни меня, ни ее не касается, но я была уверена, что она знает.

Я думала об этом весь день, и вдруг меня осенило. Ведь мой отец вовсе не стар, ему, должно быть, около сорока, точно я не знала. То, что он не женился во второй раз, не значит, что женщины перестали для него существовать. Мои разговоры с подругами по пансиону, особенно француженками, которые были более просвещенными в таких делах, чем их ровесницы англичанки, открыли мне глаза на некоторые стороны жизни, и я знала, что у многих неженатых, да и женатых мужчин бывают любовницы. Поэтому я решила, что у моего отца есть женщина, которую он регулярно навешает, но жениться на ней почему-либо не хочет или не может. А его мрачное настроение по возвращении я объяснила для себя тем, что, дорожа памятью моей покойной матери, он испытывает угрызения совести и осуждает себя за то, что не может противостоять искушению.

На следующий вечер отец вернулся, и все повторилось, как во времена моего детства. Он заперся в своей комнате, и о его присутствии в доме можно было догадаться только по воцарившейся в нем гнетущей тишине и по тому, что в определенное время в его комнату носили подносы с едой.

Когда он наконец вышел из своего добровольного заточения, у него был такой несчастный вид, что мне стало его жалко и захотелось как-то утешить.

В тот вечер за ужином я спросила его:

— Отец, ты не болен?

— Болен? — переспросил он, удивленно подняв брови. — Что это тебе взбрело в голову?

— Ты очень бледен, и у тебя такой вид, как будто тебя что-то угнетает. Может, я могу как-то помочь тебе? Ведь я уже не ребенок.

— Я не болен, — ответил он, не глядя на меня.

— Но я же вижу, что что-то не так. Почему бы тебе не поделиться со мной?

По выражению его лица я поняла, что мои расспросы только раздражают его и что ответа я не дождусь.

— Моя дорогая девочка, — пробормотал он, по-прежнему на меня не глядя, — у тебя слишком разыгралось воображение.

Сказав это, он принялся есть, показывая мне, что разговор окончен. Я не знала, что думать и что делать. Мне было очень одиноко и грустно оттого, что единственный родной мне человек ведет себя со мной, как будто я ему совершенно чужая.

Дилис снова написала мне, упрекая за молчание, и я опять безуспешно попыталась сочинить ответное письмо. Мне не о чем было писать, а жаловаться на мою тоскливую однообразную жизнь мне не хотелось.

Так шло время, и наконец настал день, когда я встретила Габриэля и Пятницу.

В этот день я как обычно выехала верхом на пустошь и, пустив лошадь в галоп, поскакала напрямик к проходящей через нее дороге. На дороге я увидела женщину с собакой. Последняя была в таком жалком состоянии, что я натянула поводья и остановилась рядом с ними. Пес был тощий, как скелет, и вокруг шеи у него была завязана веревка, служившая поводком. Я всегда любила животных и не могла выносить жестокого обращения с ними. Женщина при ближайшем рассмотрении оказалась цыганкой, что меня совсем не удивило, так как в нашей округе цыган всегда было много. Они ходили по домам, продавая всякую мелочь и собранный на пустоши вереск.

— Почему вы не возьмете его на руки? — спросила я женщину — Он же еле на ногах держится.

— А вам-то что до этого? — грубо спросила она, подняв на меня свои острые, похожие на черные бусины глаза. И тут же выражение ее лица изменилось: она увидела мою дорогую щегольскую амазонку и мою ухоженную лошадь и поняла, что из меня можно что-то вытянуть.