Олег Евсеев - Осеннее наваждение

А через год супруга моя Полина Матвеевна Беклемишева произвела на свет божий необычайно маленького человечка — существо, которому суждено было продолжить оба рода — и Беклемишевых, и Кашиных. Не могу вам описать, какие чувства захватили меня — куда девался прежний мой цинизм, вечная насмешливость и желание подвергать всех и вся издевкам и остракизму. Не перенося раньше даже детского крика и брезгливо морщась от одного вида мокрых пеленок, я как пардус кидался в детскую на любой звук, зачастую несправедливо упрекая Полину и няньку, что малыш простудится, что он голоден, что игрушки недостаточно хороши и еще бог знает в чем. Назвать нашего златокудрого ангелочка решено было Павлом. Уверен, не стоит объяснять, кто настаивал именно на этом имени. Поначалу я даже возражал, по правде сказать, немного ревнуя к уже несколько позабытому мною бывшему приятелю, не подававшему, кстати говоря, о себе никаких известий, но супруга с самой неожиданной для нее решительностью сумела доказать мне, что у нашей семьи не было и нет друга более преданного и верного, чем отставной подпоручик Толмачев. «Я не могу рассказать вам всего, — с необычайной серьезностью произнесла Полина, — но могу вас уверить, что счастьем своим и даже жизнью я обязана именно ему!» Я не мог устоять, и маленький Беклемишев получил имя в честь человека, которому суждено было еще неоднократно подтвердить свою дружбу.

Весточка о рождении Павла по просьбе Полины была отправлена и Толмачеву — ответ пришел спустя несколько недель. «Друг мой! — писал Павел Никитич. — Не могу выразить тебе всех чувств, кои испытываю по получении письма твоего о прибавлении вашего семейства. Прими мои самые горячие поздравления и знай — каково бы счастливо тебе ни было сейчас, я испытываю радость стократно большую, ибо только и утешался в последнее время мыслью о том, что с тех пор ангел наш счастлив с тобою. Теперь же, уверен, союз ваш ничто и никто уже не в силах разорвать, а маленький Павлуша, подобно херувиму, укрепит его еще более. Не поверишь — искренне прослезился, узнав, в честь кого назвали вы новорожденного. Спасибо! Прошу тебя, как сможешь, выбирайся с сыном и с Полиною ко мне в Калаши — и матушка, и я будем искренне рады принять вас».

Через полгода — в июле мы и вправду приехал к нему на Рязанщину вместе со старою нянькой Домной Васильевной, супругой и Павлом-маленьким. Мы славно провели тогда месяц, частенько засиживаясь до рассвета за наливочками и настоечками его матушки Натальи Лукиничны — доброй милой старушки, беседуя обо всем на свете, старательно обходя только одну тему — о недавнем прошлом, словно испытывая какую-то неловкость. Никогда не забуду я теплых приветливых этих вечеров с так неожиданно обретенным другом, когда трепещет на веранде свеча и только редкий лай собаки из дальней деревеньки да плеск рыбы в реке прерывает тишину сгустившихся сумерек!

В 1856 году, спустя год после кончины государя-императора, я получил поразившее нас известие о смерти Павла Никитича, так и оставшегося холостяком и назначившего меня его душеприказчиком. Выехав в Калаши, разбирая счета и прочие документы, я и обнаружил среди бумаг эти мемуары, писанные старательным четким почерком покойного. Только прочтя их, я понял, свидетелем каких трагических событий довелось мне быть и сколько, должно быть, пережили Полина и мой столь рано ушедший от нас благородный друг. Похоронив его рядом с отцом, братом и уж лет семь назад преставившейся матушкой, я долго еще стоял над могилою, поражаясь несправедливости Провидения и удивительной судьбе отставного гвардии Преображенского полка подпоручика Павла Никитича Толмачева. Вернувшись в Петербург, я как мог утешал заплаканную Полину, ни единым словом не высказав ей, что нечаянно стал незримым свидетелем былых перипетий ее молодости…

В Россию пришли уж иные времена, новые поветрия, новые герои, вот и слухи о скорой отмене молодым государем Александром Николаевичем крепостного права доносятся отовсюду, наверное, скоро мы станем свидетелями чего-то необычайного и светлого, что по праву поставит державу нашу вперед всех государств… Но я, человек уже немолодой, все никак не могу забыть тех людей — бескорыстных, отчаянно влюбленных в жизнь и в Отечество свое, благородных, проживших свой стремительный век столь быстро, что, кажется, они так и остались навсегда тридцатилетними… Теперь уж таких нет, в моде более расчет и выгода, вот и сын мой Павел Владимирович, увы, не таков, каким бы я хотел его видеть! Но что делать? Нам, старикам, только и остается, недоверчиво смотря в будущее, вспоминать, вспоминать, вспоминать…

Санкт-Петербург

июль — август 2007 г.