Сабрина Бродбент - Если в сердце живет любовь

Особняк моего босса числится под почтовым индексом 90210. Некоторым это номер нравится больше, но, на мой взгляд, разница невелика. Точно также можно сравнивать «Гран крю» и лучшее шампанское. Какой смысл? И то и другое по-своему прекрасно. В доме босса десять спален (или двенадцать? Честно говоря, точно даже не помню). А еще имеется домашний кинотеатр, массажный салон в цокольном этаже, спа, отдельная комната для компьютерных игр, баскетбольная площадка, теннисный корт, несколько бассейнов и участок земли — такой большой, что не грех и на карте обозначить. Вот это уже можно считать серьезным поместьем. Следить за огромным хозяйством поручено мне. Я — личный помощник (или, если угодно, персональный ассистент) с рабочим кабинетом, расположенным в конце длинного просторного коридора — недалеко от кабинета босса.

Приезжаю на работу без опоздания, но, едва войдя в кабинет, сразу сникаю. Несмотря на полную уверенность в собственной неотразимости, красоте и интеллектуальной состоятельности, руки отказываются подчиняться и отчаянно дрожат, создавая вокруг два небольших землетрясения. «Не волнуйся, все получится», — пытаюсь внушить я себе. Включаю кофеварку, чтобы сварить кофе (естественно, без кофеина), но землетрясение достигает разрушительной силы, а потому от попытки приходится отказаться. В детстве я примерно так же чувствовала себя в приемной врача, в предвкушении прививки, за которой всегда следовала нестерпимо долгая, тупая, ноющая боль.

Пробую читать журнал «Вэрайети»: свежий номер ждет на столе. Джулия Робертс отказалась от новой роли ценой в несколько десятков миллионов, потому что хочет сидеть дома с детьми. Нет, голова все равно занята ожиданием звонка от главных ворот и предвкушением появления на дорожке серебристого «феррари» Бретта Эллиса. Пытаюсь сохранить спокойствие и безусловное самообладание. У меня получится. Я отлично умею управлять собой. Буду невероятно холодной, просто ледяной — окна замерзнут. Буду Горгоной Медузой. Бретт Эллис посмотрит и мгновенно окаменеет. Буду Ядовитым Плющом и превращу его в дерево. Буду Рокси Харт и убью коварно, неожиданно. Раздается звонок.

— Доброе утро, — вежливо приветствую я. — Чем могу помочь?

Голос в системе двусторонней связи сражает наповал: точно такой же, каким был всегда, — теплый, бархатистый, густой. Почему-то казалось, что голос должен измениться. Должен стать жестким, бесстрастным, может быть, даже неприятным. Время проходит, и создавать демонов становится все легче.

— Это Бретт Эллис, — представляется мой бывший муж. Нажимаю кнопку, чтобы он смог подъехать к дому.

В четыре года я поняла, что мои родители не такие, как родители других детей. Мы сидели в ресторане «Мортон» в Беверли-Хиллз. Собрались всей семьей, впятером, что само по себе заслуживало внимания. Мы редко бывали вместе, даже на Рождество и в День благодарения. Мама надела большую шляпу — соломенную, с широкими полями. Должно быть, в то время такие были в моде. А еще помню солнечные очки — тоже очень большие, черные и блестящие; они постоянно сползали с носа. Ярко-розовые губы гармонировали с лаком на ногтях. Мама, как всегда, терпко пахла духами и сигаретным дымом. Ярко-желтый сарафан оставлял открытыми плечи и выступающие ключицы. Как всегда, она выглядела безупречно ухоженной. Мое детство украшено названиями модных домов, чьи произведения она носила: «Шанель», «Живанши», «Лакруа», «Фенди». За закрытой дверью огромной гардеробной не прекращалась шикарная вечеринка с участием самых знаменитых дизайнеров. Папа предпочитал джинсы, футболки, кожаные куртки. Ничего из ряда вон выходящего. Он всегда одевался скромно — тем ярче сияла райская птица, которую он держал за руку. Ему так нравилось.

В тот день сводная (а если говорить точно, единокровная) сестра Лидия, старше меня на восемь лет, решила показать, кто в доме главный, и заняла место рядом с папой. Эшли, которому уже исполнилось пять, уселся с другой стороны. Само собой, я собралась устроить громкий скандал и потребовать своего, но родители сумели меня подкупить, пообещав мороженое в обмен на хорошее поведение. И вот тогда-то, едва выглядывая из-за корзинки с булочками, потому что стул оказался слишком низким, а детского кресла в ресторане не нашлось, я поняла, что все вокруг смотрят на нас. Конечно, люди пытались делать вид, что не обращают внимания, но я-то заметила, как они тайком выглядывали из-за меню и шептались. Или притворялись, что бесцельно осматривают зал, хотя взгляды то и дело останавливались на нашем столе.

Потом до меня донесся голос одной из посетительниц:

— Там сидит Гевин Сэш, не так ли?

Чужая тетя спрашивала официанта! Разве мог официант знать, как зовут моего отца? И откуда она знала? Может быть, ей и мое имя известно?

— А почему та леди тебя знает? — спросила я.

— Понятия не имею, солнышко, — смутился отец.

— Потому что твой папа знаменит, — поведала мама из-за черных очков.

Даже в четыре года, едва разбираясь в чувствах, я ощутила в ее голосе гордость.

— Папу знают все, — добавила она.

— Что, все-все? Каждый, кто сидит в ресторане?

— Вполне возможно. — Мама довольно улыбнулась и добавила: — А может быть, даже все, кто живет в Америке.

— Или даже весь мир, — подхватила выскочка Лидия, стремясь продемонстрировать эрудицию взрослого двенадцатилетнего человека.

— Не хочу, чтобы папу все знали! — Новость страшно расстроила и вызвала приступ ревности.

Мало того что приходилось делить папу с Лидией и Эшли, так вдобавок появились новые соперники: и весь ресторан, и вся Америка, и весь мир! Нет уж, спасибо! «Какое право имеют чужие, незнакомые люди на моего отца? — Это мой папа! — громко закричала я. — Они его не знают! Не отдам!»

Последовала бурная сцена с истеричным ревом. Шоу, в котором Гевин Сэш пытался успокоить разбушевавшегося ребенка, позволило окружающим сбросить завесу притворства. Теперь уже люди не скрывали любопытства и откровенно наблюдали. В конце концов, я одержала убедительную победу и добилась права сидеть у папы на коленях. Но ревность никуда не делась, а затаилась в душе на долгие годы.

Странно, но когда Лидия воспользовалась удобным моментом и сообщила, что мама тоже знаменита, я не испытала и тени негодования.

— Твоя мама — модель. Это значит, что ее фотографируют, потому что она самая красивая, — объясняла сестра терпеливо, по-кошачьи хитро, стараясь говорить так, чтобы я поняла каждое слово. Лидия любила мои капризы, потому что на их фоне она выглядела хорошей девочкой. — Это означает, что ее тоже все знают.