Филиппа Грегори - Наследство рода Болейн

Что именно он имеет в виду? Я жду продолжения.

— Его религия идет от жен. Женился на испанской принцессе, и сам Папа назвал его защитником веры. Леди Анна Болейн привела его от суеверия к свету реформы. С королевой Джейн он вернулся к католичеству, и, не умри она, он бы помирился с Папой. Теперь, хоть он и не друг Пале, Франция остается почти католической. В любой момент он снова может стать настоящим католиком. Но если ты поведешь его куда должно, он объявит себя протестантским королем и объединится с нами.

— Постараюсь, — неуверенно говорю я. — Но мне только двадцать четыре, а ему сорок восемь, и он стал королем еще в юности. Он может меня не послушаться.

— Знаю, ты исполнишь свой долг.

Брат сам себя уговаривает, но чем ближе мой отъезд, тем больше у него появляется сомнений.

— А ты за нее не боишься? — тихонько спрашивает мать.

Брат сидит за вечерним бокалом вина и смотрит в огонь, будто пытается прочесть там будущее без меня.

— Будет хорошо себя вести, ничего с ней не случится. Но бог его знает, он привык ни в чем себе не отказывать.

— Ты о его женах? — шепотом спрашивает мать.

Вильгельм пожимает плечами.

— Она никогда не даст ему повода для сомнений.

— Надо ее предупредить. Он властен над ее жизнью и смертью. Он может сделать с ней что угодно.

Я прячусь в глубине комнаты, последнее замечание брата вызывает у меня улыбку. Он сам себя разоблачил, наконец я поняла, что тревожило его все эти последние месяцы. Ему будет меня не хватать. Он будет скучать по мне, как хозяин скучает по ленивой собаке, которую утопил в припадке гнева. Он привык придираться ко мне, выискивать ошибки, мучить меня по мелочам десять раз на дню, и теперь, когда другой человек получает надо мной власть, ему досадно. Если он хотя бы любил меня — ревность можно понять. Но его чувство ко мне — не любовь. Больше похоже на застарелую ненависть, настолько ставшую привычкой, что мысль вырвать меня, как больной зуб, не приносит облегчения.

— Может, в Англии от нее будет толк, — цедит брат. — Здесь она совершенно бесполезна. Пусть приведет его к истинной вере. Пусть король объявит себя лютеранином. Если, конечно, она не испортит дело.

— Да что она может испортить? — возражает мать. — Всего-то и нужно — родить ему ребенка. Дело нехитрое. Здоровье у нее в порядке, месячные приходят регулярно, двадцать четыре — подходящий возраст.

Мать на минуту задумывается, потом беспристрастно продолжает:

— Он захочет ее. Она хорошо сложена, умеет себя держать, я за этим проследила. Он похотлив, не раз уже влюблялся с первого взгляда. Поначалу он, возможно, получит от нее немало удовольствия, хотя бы потому, что она будет для него в новинку, к тому же девственница.

Брат вскакивает на ноги. Щеки у него пылают не только от огня.

— Стыд и позор! — кричит он.

Все вокруг замолкают, поспешно отворачиваются, стараясь не встречаться с ним взглядом. Тихонько поднимаюсь со скамеечки и отхожу в глубь комнаты. Когда брат начинает гневаться, лучше исчезнуть.

— Сын, я не имела в виду ничего дурного. — Мать старается его успокоить. — Я просто хотела сказать — она и долг свой выполнит, и мужа ублажит.

— Мне невыносима сама мысль… — Голос брата прерывается. — Это невозможно, она не должна соблазнять его. Ничего нецеломудренного, никакого разврата. Внушите ей — она прежде всего моя сестра и ваша дочь, а потом уж жена. Пусть держит себя холодно, с достоинством. Она ему не шлюха какая-нибудь, нечего ей изображать из себя бесстыжую, жадную…

— Нет, конечно нет, она совсем не такая. Вильгельм, дорогой мой сын, ты же знаешь, она воспитана в строгости, в страхе Божьем, в уважении к старшим.

— Еще раз повторить не помешает.

Он опять орет. Ничем его не унять. Лучше тихонько уйти. Он будет вне себя, если заметит, что я видела его таким. Пошарила позади себя, нащупала уютное тепло гобелена на задней стене. Продвигаюсь потихоньку, темное платье почти незаметно в полумраке.

— Я ее видел, когда этот художник был здесь. Тешила свое тщеславие, выставляла себя напоказ. Туго… туго… зашнурована, вся грудь наружу, только бы вожделение вызвать. Матушка, она способна на грех. Она склонна к… Она склонна к… Она полна… — Он не в силах продолжать.

— Нет, нет, — увещевает мать. — Она для нас старалась.

— Похоти!

Одно-единственное слово падает в тишину комнаты, оно может относиться к кому угодно, скорее к брату, чем ко мне.

Я уже у самых дверей. Тихонько приподнимаю задвижку, придерживаю пальцем, чтобы не щелкнула. Три придворные дамы привычно поднимаются, загораживают мой побег от тех двоих у камина. Дверь открывается, смазанные маслом петли даже не скрипнули, только пламя свечей колыхнулось от сквозняка, но брат и мать, поглощенные друг другом, придавленные ужасным словом, ничего не замечают.

— Ты уверен? — доносится до меня вопрос матери.

Ответа я уже не слышу. Закрываю дверь и быстро иду в нашу комнату. Фрейлины сидят вместе с сестрой у камина и играют в карты. Попытались их спрятать, когда я открыла дверь и шагнула в комнату. Увидев меня, облегченно рассмеялись — их не поймали. Во владениях моего брата азартные игры для незамужних женщин — запрещенное удовольствие.

— Иду спать, голова болит. Не приставайте ко мне, — резко объявляю я.

Амелия понимающе кивнула:

— Давай попробуй. А что ты наделала?

— Ничего. Ничего, как всегда.

Я прохожу в спальню, швыряю платье в сундук в изножье кровати, в одной сорочке забираюсь в постель, задергиваю полог и натягиваю одеяло. Дрожу под холодными простынями и жду приказа, знаю — он вскоре последует.

Всего через несколько минут Амелия открывает дверь и торжественно объявляет:

— Матушка тебя требует.

— Скажи, я заболела. Я уже в постели.

— Я так и сказала. Она велела накинуть плащ и идти. Что же ты наделала?

— Ничего, как всегда, ничего.

Ее лицо сияет. Я неохотно выбираюсь из постели, снимаю плащ с крючка за дверью, завязываю тесемки от подбородка до колен.

— Опять спорила с ним? — ликует Амелия. — Как всегда, не смогла промолчать?

Молча выхожу из притихшей комнаты, спускаюсь в покои матери, они в той же башне этажом ниже.

На первый взгляд она одна, но я замечаю полуоткрытую дверь в спальню, мне не надо его видеть, не надо слышать, я просто знаю — он там, наблюдает.

Мать стоит спиной ко мне, а когда поворачивается, я вижу у нее в руках березовый прут, и лицо ее сурово.

— Я не виновата! — выпаливаю сразу же.

— Дитя, разве это единственный способ войти в комнату? — В голосе звучит раздражение.