Екатерина Мурашова - Танец с огнем

– А кто же в конце концов победит? – как будто бы даже заинтересовалась Марыся.

– Революционный народ, должно быть, – Люша неуверенно улыбнулась.

– Как это – народ? А я, а мы с тобой – кто же такие? Да где ты этот революционный народ видала-то?! – снова озлела Марыся. – На Пресне своей, в 905 году? Так там все больше студенты были, лавочники да солдаты. Ну вот, победили одни других – и дальше что же?

– Увидим, – Люша пожала плечами. Она всегда была не слишком многословна и не любила пустых споров и рассуждений. – Хочешь заране знать – читай книжки. Но вряд ли нас с тобой спросят, кому побеждать. Пойдем лучше на то поглядим, что от нас зависит.

– Энни, ты решительно неправа! У Любочки есть эстетическое чувство. И все здесь, в усадьбе – тому подтверждение! – почти с вызовом сказала Камилла Гвиечелли.

Девушка была бы как две капли воды похожа на средневековые итальянские портреты, если бы не крайняя степень ее худобы.

– Согласна, – качнула тщательно убранной головой Анна Львовна Таккер. – Есть. Но оно – чудовищно. Весь этот создаваемый ею колорит – он наличествует, и я не буду с этим спорить – ужасное дурновкусие! Я готова признать, что в дикости нерегулярного парка, заросших прудов эт цетера есть своя прелесть, но посмотри, во что она превратила чудесный, восстановленный стараниями Александра Васильевича дом! Эта странная раздвигающаяся башня с телескопом: что, здесь живут астрономы? Знаешь, что она мне сказала, когда я ее спросила о смысле этой архитектурной конструкции?

– Что это голова Синей Птицы, – тихо ответила Камилла.

– Именно! – воскликнула Анна Львовна. – Именно голова птицы! Ее дом – живое существо. Без головы-башни он не мог узнать в ней хозяйку усадьбы. Теперь все в порядке. А в зимнюю метельную ночь дом может взмахнуть крыльями и улететь. Куда? Вероятно, как говорят русские, к чертовой бабушке… Камиша, я давно хотела с тобой поговорить. Вы с Любочкой очень близки и ты, по всей видимости, поддерживаешь и даже культивируешь в ней все эти фантазии. Тебе это занятно, я понимаю, но ведь не грех подумать и о самой Любе, о неустойчивости ее сознания… Ты же должна помнить, что говорил о психическом устройстве Любочки Юрий Данилович…

– Ты знаешь, Энни, что я люблю Любочку всей душой и никогда не пожелаю ей ничего дурного! – прижав руки к исхудавшей груди, горячо воскликнула Камиша.

– В твоей привязанности к Любочке никто не сомневается, – успокоила кузину Анна Львовна. – Я просто прошу тебя быть осторожней в потакании тому, что ты называешь ее оригинальностью. Ограничения цивилизации и скучные рамки общепринятого придуманы в том числе и в целях сохранения общественного рассудка. Взгляни вокруг непредвзятым взглядом – что ты увидишь? Дом потомственных русских аристократов, наполненный беспородными собаками самых разных цветов и размеров, на которых можно наткнуться где угодно – под столом, в спальне, даже за портьерой на подоконнике… Они лают, гоняются по всему дому за кошками, прячут кости под ковры, иногда даже гадят и спариваются в комнатах! А эти расставленные повсюду латунные тазы, в которых плавают кубышки и лилии из пруда? По Любиной просьбе служанка поставила один такой таз возле моей кровати. Что это означает? Что украшает или символизирует? К тому же я проснулась оттого, что из этого таза лакала лохматая собачонка, и в нем же с чириканьем купался какой-то красный воробей. Люба потом объяснила мне, что по-русски он называется зяблик. В усадьбе есть розарий, коллекция фарфоровых ваз, но к приезду гостей дом почему-то украшен беспорядочными охапками какой-то луговой травы, стоящими в склеенных кривобоких горшках.

– Это Иван-чай, колокольчики и кашка, – тихо уточнила Камилла. – Мне кажется, вполне красивое, смелое сочетание…

– Камиша, не смеши меня! В усадьбе имеется чудесная, вполне ухоженная оранжерея с оставшейся еще от Любиного отца коллекцией орхидей, хороший розарий… Пусть смело сочетает благородные цветы – кто ей помеха?

– А вазы – это ценные древние амфоры. Дядя Александра – Михаил Александрович Муранов подарил им на свадьбу свою коллекцию.

– Но уж наверное он сделал это не для того, чтобы Люба размещала в музейных экспонатах свои пучки сена!

– А птицы в доме – это Любочка для меня старается. Она знает, что я люблю певчих птиц. Степан ловит их для меня…

– Какая глупость! Птицы – божьи творения, они должны жить в лесу, в поле. В крайнем случае – дома, в красивых клетках, но, на мой взгляд, это слишком по-мещански, сразу отсылает к купеческим хоромам или трактиру. А твои отношения с этим Степаном, кстати, заслуживают отдельного разговора…

– Но Люба решительно не любит клеток…

– Понимаю: она любит загаженные птицами мебель и портьеры. Ей-богу, мне жаль здешних служанок, ибо им приходится поддерживать порядок в этой помеси зверинца и сенного сарая…

– Энни, если подумать, я понимаю, что ты во многом права… – Камилла покаянно потупилась. – Но что же следует делать? Как будет правильно?

– Разумеется, мы все исправим, дорогая, – удовлетворенно улыбнулась Анна Львовна. – Для этого, как я понимаю, Любочка и пригласила меня почти за неделю до бала. У нас достаточно времени, чтобы все расставить по своим местам и сделать для Любочки и ее гостей праздник, достойно соответствующий всем стандартам приличного общества. Сено – в сарай, кувшинки – в пруд, вазы – в комнату для археологических коллекций. Ты продумала украшения для садовых павильонов? Уже изготавливают? Потом покажешь мне эскизы, может быть, мне тоже придет что-нибудь в голову… А я тогда займусь комнатами для гостей. В первую очередь, конечно, надо избавиться от собак, кошек и птиц…

– Ливка ночью в сарае ощенилась, – сказала Таня отцу, боком входя в дверь. Горб мешал ей смотреть прямо на человека, и почасту в ее взгляде мнилось отсутствующее там лукавство.

– Хорошо, – вздохнул лесник Мартын, который сидел за столом на табурете и нарезал пыжи. – Хоть что-то свежее в нашем заплесневелом углу. Молодая кровь. Сколько щенков-то? Здоровы?

– Пятеро было. Один слабый совсем, я его в бочке утопила, – ответила Таня, ставя на стол крынку с козьим молоком. – Четверо вроде хороши. Один кобелек особенно – толстолапенький такой, крупный.

– Вот и ладно, себе оставим, – решил Мартын. – Мурат-то считай старик, на все лапы хромает. Пристрелить бы его, да все рука не понимается, думал, может, летом получше станет, так теперь видно – не оздоровеет уже.