Полина Федорова - Дороже титулов и злата

5

— Свинья, — шипел Антоан, невидящими глазами уставившись в зад одной из лошадей, несущих его коляску. — Bastard [2]. Вот уж удружил братец, ничего не скажешь…

— Вы чего ворчите, ваше сиятельство? — участливо спросил князя Степан Африканыч, старый его дядька, приставленный покойным батюшкой к Голицыну с малолетства, а теперь еще и камердинер в едином лице. — Али неладно что, Антоша?

— А я теперь боле не Антоша, — язвительно ответил Голицын, оборотившись к дядьке. — И не князь. Я ныне Мечислав Фелицына… тьфу ты, Феллицианович Марципанов, чиновник четырнадцатого класса, служащий при Российской академии наук. Надо же такое выдумать! Ты вот скажи мне, Степан, — хмуро посмотрел на старика Антоан, — много видывал ты дворян с фамилией Марципановы? Да еще Мечиславов Феллициановичей? Да если б я знал, что кузен мне таким имечком удружит, ни за что не принял бы от него этот поганый пашпорт и подорожную. Сейчас, верно, хихикает надо мной со всей своей синодской камарильей.

— А где у вас глазоньки были, когда вы енти бумаги из обер-прокурорских рук принимали? — нахмурился дядька.

— Ну…

— Я вот что скажу, — назидательным тоном произнес Степан Африканыч, — что, ежели кто вручает тебе куль с говном и делает вид, что ентим оказывает тебе благодеяние, то куль сей, да еще оное содержащий, принимать совсем не обязательно…

— Да слышал я уже от тебя это, — недовольно буркнул Антоан. — Ты мне что-нибудь новенькое скажи, чего сам я не знаю.

— И скажу, — парировал замечание своего воспитанника Африканыч. — Не углядели вы, каковые бумаги вам подсовывают, потому как делать это не было никоей охоты, а паче, что гляделки залиты были винищем да водкой в пьянстве беспробудном да распутстве. А занятия енти повлеклись опосля того, как вы получили развод от княгинюшки Александры Аркадьевны, а развод сей повлекся за бесстыдным проигрышем ее в карты, не будь коего, не было бы и имени нового, и ентова вояжу, что мы теперя совершаем. Послушайте старика: всяк поступок человечий, хороший ли, плохой ли, обязательно имеет свое продолжение опосля…

— Все, старик, заканчивай свою натурфилософию, надоел, — нетерпеливо оборвал его Антоан, в душе, конечно, признавая справедливость слов дядьки. Но легче от этого не становилось.

Он вдруг заерзал на сиденья, пытаясь почесать у себя под лопаткой. Потом зачесалась грудь.

— Что, князюшка, клопики давеча покусали? — ехидно спросил дядька.

— Так ты все! — вскипел Антоан. — Не смог добыть мне на постоялом дворе нормальную комнату, поселил в какой-то клоповник. Это меня! Князя Голи…

— Вот, — вскинул глаза на осекшегося барина Степан. — Именно. Князю Голицыну на любом постоялом дворе была бы предоставлена гостиная с постелей и диваном, а чиновнику низшего классу, да еще Марципанову, — шиш с маслом.

Солнце уже село, когда венская коляска Антоана Голицына, а вернее, чиновника Марципанова, ибо вот уже восемь ден иным именем его никто не называл, вкатила в распахнутые ворота последней перед губернским городом Саратовом дорожной станции. Небольшой постоялый двор станции был сплошь заставлен дорожными бричками, шарабанами, дормезами, портшезами и просто почтовыми телегами. Стояла станция на самом крестеце дорог, расходящихся в три стороны. Одна вела на Саратов. Та, что уходила на север, как выяснил Африканыч, прямиком следовала в волостное село Татищево, родовое гнездо бывшей женушки князя, а вот что загибала южнее — шла на Озерки, принадлежавшее Голицыным издавна, хотя Антоан к этим пенатам не ездил ни разу.

— Коли все ладно будет, так завтрева еще до полудня на месте будем, — доложил своему барину и воспитаннику Степан, посланный им прояснить ситуацию.

Проезжих, по обыкновению, на последних станциях пути насчитывалось много больше, чем могли вместить в себя нумера постоялого двора. Посему станционному смотрителю пришлось часть новоприбывших, в том числе Мечислава Феллициановича и Степана, поместить у себя, предоставив им три комнаты из имеющихся четырех. Чиновнику Марципанову с его человеком достался чулан без окон с поставленной по такому случаю кушеткой, сбитой из досок, на которую был брошен соломенный матрац и мочальная подушка. Единственный выделенный им масляный ночничок едва освещал угол и убогую постель.

— Да что же это такое, — метался из угла в угол господин Голицын-Марципанов, кидая горящие взоры на Степана. — Неужто ничего лучше этого чулана не нашлось?

— Э-э, барин, могло и хуже быть, ежели б я целковым смотрителя не одарил, — похлопал Степан по матрацу, набитому сопрелой прошлогодней соломой толщиной едва ли в два пальца. — А тут все-таки стены, крыша, опять же, матрац вот…

За стеной звякнули шпоры и послышался зычный молодой голос:

— Я требую немедля освободить для меня одну из комнат! Слышите, сударь?

Что-то забубнил в свое оправдание смотритель.

— А я требую! — гаркнул кто-то за стеной, и шпоры вновь угрожающе зазвенели.

— Что там такое? — недовольно спросил Мечислав Феллицианович и направился к двери.

— Не ходил бы ты, барин, туда. Давай спать укладываться будем.

— Как же, уснешь тут, коли вот так всю ночь над ухом орать будут.

Когда князь Голицын, то бишь господин Марципанов, вышел из чулана в комнату, то сощурился. Правда, неизвестно от чего; то ли от света, коего в комнате было много больше, чем в темном чулане, то ли от ярко-красного доломана и ментика, расшитого золотом и золотых же галунных выкладок на синих чикчирах юного офицера лейб-гвардии Гусарского полка.

— Отчего вы так кричите, корнет? — спросил Мечислав Феллицианович тоном, не терпящим возражений. — Вы не на плацу.

— Что?! — резко повернул к нему голову гусар, и кисти этишкета кивера мазнули по его почти детской щеке. — Извольте повторить, что вы сказали!

— Прекратите орать, — заложил руки за спину Марципанов, то бишь князь Голицын, окидывая взглядом комнату, где находилось несколько дам. — Вы здесь не один.

По-видимому, добротный дорожный костюм англинского сукна, за подобный которому корнету пришлось бы выложить половину месячного содержания и по меньшей мере генеральский тон, а паче пронзительный взор господина произвели на юношу впечатление. Однако, не желая просто так сдаваться, да еще в присутствии дам, невольно явившихся свидетелями этой сцены, корнет решил отступить достойно и оставить последнее слово за собой.

— Если всякий стрюцкий будет мешаться под ногами… — начал было он, однако господин в дорожном костюме не дал ему договорить.

— Если я пожелаю, вы в один момент вылетите из гвардии в армию даже без повышения в чине, — прошипел он, в упор глядя на юношу. — Советую вам поискать себе пристанища на постоялом дворе. Может, там вы произведете на кого-нибудь впечатление своим мундиром и пустым гонором…